Действительно, ведь Ваши слова не унижали его.
Я никогда не видела в этом вопросе чего-либо унизительного. Я пыталась понять и не понимала.
Наиболее несчастен вовсе не тот, о ком чаще думают.
Да, другой. Я всегда думала, что палач несчастнее своей жертвы.
Да, но это вовсе не очевидно.
Не очевидно. И это одна из причин, по которой я уже около пятидесяти лет возглашаю: «Молитесь в первую очередь о палачах, не о жертвах!». Разумеется, и жертвы нуждаются в молитве: Господь знает, до какой степени она им нужна! Но уже в двадцать лет я настаивала на сострадании: самое большое несчастье — несчастье палача. Я прожила и продолжаю жить этим, ведь я по-прежнему молюсь за своих мучителей. Когда я вижу страдающего человека, я вижу Бога, спешащего на помощь. Он так близко, что в некоторые моменты, как вспышку, в долю мгновения, можно пережить Его присутствие.
И это присутствие может ощутить и другой, тот, кто стал пленником совершаемого им убийства.
Да, может! Тот немецкий офицер, с которым я говорила (на его языке), услышал эти слова. Он был австрийского происхождения и получил католическое воспитание. Через сорок лет, когда я снова его увидела, он умирал и хотел поговорить об этом со мной. «Почему вы так сказали? Когда вы говорили о Боге, вы это имели в виду?» — спрашивал он. Эти слова держали его с тех пор, как я была у него в плену; он услышал их, несмотря на мою юность и косноязычие. Они пропитали его, как масло.
Как вы говорили выше, — как если бы его коснулось Присутствие.
УСТАНОВЛЕНИЕ ЕВХАРИСТИИ
«И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием» (Мк 14:22–25).
Здесь мы проникаем в измерение жертвы. Когда мне было двадцать лет, я не формулировала это таким образом. Но мы видели, как хватали и убивали стольких наших товарищей, что в глубине души мы были убеждены в том, что они были принесены в жертву, чтобы спасти свою страну, землю предков, отчизну. Позже, когда меня наполнило более духовное чувство, — что случилось вскоре, когда я была пленницей в подвале, — я много думала о присутствии Божием. Раз я должна была умереть, и умереть без Причастия, я думала о духовном Причастии. Поскольку смерть казалась неизбежной, я очень быстро подумала об этом и поделилась этими мыслями с другими заключенными. Нас было вместе девятнадцать мужчин и женщин, обессиленных и угнетенных тем, что с нами происходило. Я была самой юной, у меня должно было быть больше сил на то, чтобы вести хоть какие-то беседы: мы должны были хотя бы разговаривать, отваживаться на слово, чтобы не сойти с ума. Я хотела говорить о Боге, но как? Я не помню теперь, какими словами, но я очень хорошо помню, что я говорила о присутствии Божием, которое может быть реальным в каждом из нас в форме духовного Причастия. Я коротко говорила с ними о том, что возможно Причастие духом, которое можно принять, даже если оно невидимо.
