И таким же гремящим, словно пробившим горы, потоком приблизились колонны к голубому шоссе, ведущему к главному городу, жители которого вышли на дорогу с рассвета. Люди кинулись навстречу, бросали цветы, бежали за этим потоком, как бегут люди вслед за водой, спасшей их землю от смерти.
У входа в город стояла триумфальная арка, увитая гирляндами. На вершине ее пламенели красные цветы. Они сплетались в надпись: «Добре дошли, наши освободители!» Весь город и даже разрушенные, похожие на рассохшиеся скалы, дома его были украшены флагами и цветами.
Когда в улицы вошли советские войска, на шоссе, уже опустевшее, донесся из города крик счастья. И в это время по шоссе шли две женщины, поддерживая друг друга, прижимаясь друг к другу. Они плакали от счастья, как умеют только женщины. Одна из них — совсем старая, седая, вся в черном. Другая — моложе, но в темных ее волосах яркая седая прядь, словно шрам страдания и боли. Обе они, обессиленные радостью, не поспевали за ликующим народом, бежавшим вслед за колоннами войск, отстали и остались на шоссе вдвоем.
И они шли к городу, певшему от счастья. На пустынной, накаленной солнцем земле эти две одинокие женщины казались матерями всего болгарского народа, ибо они, потерявшие своих сыновей, как матери, радовались счастью своего народа.
Старуха была Стефа Христова. Ее мужа и старшего сына схватили во время налета на немецкую комендатуру. Оба были ранены. Палачи отрубили голову сыну. Обезглавленное его тело привязали к коню. Старика-отца живым прикрутили к седлу другого коня и голову сына повесили на грудь отца.
Так их возили жандармы по горным селеньям и, наконец, привезли в их родную деревню.
Стефа Христова вышла на притихшую площадь, где глашатай, стуча в барабан, каркающим голосом повторял текст приговора.
Торжественная, прямая, с сухим лицом, она прошла сквозь толпу, и, когда взглянула жандарму в глаза, он невольно дал ей дорогу, отступив перед ее взглядом.
Стефа подошла к мужу и, медленно наклонившись, бережно поцеловала багровую, отекшую, со вспухшими венами руку. Потом вся вытянулась и прижалась губами к мертвой, качающейся голове сына.
И когда старика Христова сняли с седла и подвели с качающейся на груди отрубленной головой сына к дереву, чтобы вешать, — раздалось пение партизанского гимна. Оно было сильным и громким. Но кто пел, жандармы не могли узнать: пели все. Вся толпа пела, сомкнув губы.
Спустя три месяца после казни посадили в тюрьму младшего, пятнадцатилетнего сына Христовой, Петку.
