Бросив окурок в огонь, он подождал, пока огонь не проглотил его, и заговорил снова:
— А мертвые лежали повсюду: в палатах, на лестницах, во дворе, свешивались с окон. Их не успевали вывозить на повозках за город, так что складывали штабелями, как бревна. Прямо за госпиталем вырыли яму и зарывали всех скопом, бросая трупы как попало, в одном нижнем белье. Достаточно было кому-нибудь крикнуть: «Вошь!» — как начинался такой содом, что боже упаси. Целый день потом жгли на кострах лохмотья…
Девяткин на мгновение замолчал, уставившись на огонь, потом бросил обратно в печку упавший рядом с валенком уголек и добавил:
— Да, страшная болезнь! Я тебя запугал, Тома Андреевич?
— Нет, нет! — быстро ответил Молдовяну. — Меня только потряс ваш рассказ.
Тогда Девяткин повернулся к нему и положил свою единственную руку на колено комиссару:
— Тогда, значит, не достиг я цели. Ведь я не просто так рассказал тебе все это. Мне хотелось тебя запугать, чтобы волосы встали дыбом, чтобы дрожь пробрала тебя с головы до ног.
— Я мужчина, Федор Павлович! Какого черта бояться?! — улыбнулся комиссар. — Если я уже сейчас напугаюсь, что же будет, когда действительно начнется эпидемия?
— Да, да! — пробормотал Девяткин. — Возможно, ты и прав… И ты, Ивана Петровна, тоже не испугалась?
Иоана прошла за перегородку и вынесла оттуда на деревянном подносе полную кастрюлю горячего кофе.
— Нет, испугалась, Федор Павлович, — ответила она голосом, дрожащим от волнения. — Очень испугалась.
— Может, ты думаешь, что я хотел запугать тебя, чтобы ты сбежала?
— Этого я не сделаю ни за что на свете!
— Значит, поняла, зачем я рассказал?
— Чтобы мы знали, что нас ожидает, если не примем срочных мер.
— Ты умная женщина, Ивана Петровна! Ведь ты родилась здесь, и я тебя в некотором роде считаю нашей, русской. Я почти сожалею, что этот румын взял тебя в жены и в один прекрасный день увезет от нас…
Иоана налила кофе в большие глиняные чашки. В помещении стало тепло, и она сбросила шаль и полушубок. Льняное платье облегало ее тело, подчеркивая все изгибы фигуры, тонкую талию, округлость плеч. Волосы, разделенные на две пряди, завитками спадавшие на грудь, обрамляли вырисованное чистыми, как у ребенка, линиями лицо. Ее испуганные глаза, казавшиеся еще более голубыми на нежно-белом лице, неизменно искрящиеся изнутри улыбкой, и полные влажные губы подчеркивали ее женственность.
Появившись с чашкой в руке, Иоана показалась Девяткину еще красивее, и он невольно вздрогнул. Иоана, которая была здесь, рядом, и Надя, образ которой хранился в воспоминаниях, были одного возраста. Затуманенному родительской любовью взору почудилось, что обе они, будто окутанные облаком магической пыли, неуловимо похожи друг на друга.
