– Да, верно. Но я уже сказал, – в голосе Энгельса проскользнула жесткость, – что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?
– Мы не смеем об этом судить! – замахал руками учитель. – И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.
– Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть, особенно убедительное для вас.
Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:
– Мы с вами говорили тут о моих «Письмах». Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?
– Это сущая правда, – тотчас и с болью в голосе ответил Ханчке.
– А за десять лет, минувших с тех пор, – продолжал Энгельс, – что-нибудь изменилось на фабриках города?
Учитель помолчал, помялся и в конце концов удрученно выдавил из себя:
– Пожалуй, ничего не изменилось…
– Я писал о поголовном пьянстве среди рабочих, о переполненных кабаках, о невероятном распространении сифилиса. Что, все это теперь в прошлом? Вместо кабаков в городе процветают библиотеки, а о венерических болезнях горожане знают лишь по литературным источникам?
Учитель уже ничего не отвечал ученику. Только слышно было, как тяжело и прерывисто он дышит.
– Я писал о нищете рабочих, о том, что фабриканты пользуются любым предлогом, чтобы снизить им заработную плату, да еще приговаривают, что это на пользу рабочему: меньше будет пить. Охотно поверю, что таких бессовестных слов они уже не говорят, но поступают-то так же бессовестно, как и раньше.
– И вы надеетесь что-то изменить? – перебил Ханчке.
– Погодите. Я не кончил своего доказательства, – Фридрих сделал движение рукой, как бы отводя заданный вопрос. – Я писал, наконец, что половина детей в городе не имеет возможности учиться, что с шестилетнего возраста многие из них работают на фабриках вместе с родителями. Конечно, издали вы видели этих шестилетних рабочих. А видели вы их ручонки, когда, вместо того чтобы ловить бабочек или пересыпать песочек, худенькие, потрескавшиеся, кровоточащие, они торопливо и сосредоточенно делают дело взрослых? Вы заглядывали хоть раз в эти детские глаза, в которых уже нет ничего детского – ни желания пошалить, ни умения покапризничать, ни наивной милой хитрости, ни любопытства, ни удивления, – ничего!
