Когда государственному обвинителю дали слово для вторичного заявления, голос его был хриплым от негодования. Он сказал, что государство требует ужесточить наказание, ибо уголовно наказуемые и порочные любовные отношения, полные дурного вкуса объяснения обвиняемого, его переполненная исступлённой чувственностью манера письма являются не чем иным, как грандиозной, проводимой с использованием всех средств атакой на целомудрие молодёжи.
Тут Мортен Росс встал.
«Господин государственный обвинитель, — сказал он, — ваша забота о молодёжи делает вам честь, но уверены ли вы в том, что не переоцениваете моё влияние, недооценивая при этом мораль молодёжи? Я хочу спросить вас: а вы сами — что, вас переполняла исступлённая чувственность, когда вы читали мою книгу?»
Здесь я посчитал нужным вмешаться. «Господин Росс, — сказал я, — господин государственный обвинитель представляет здесь не самого себя или свои личные впечатления. В суде он представляет общественное обвинение».
«Ах вот как, — сказал он. — Но тогда хочу спросить вас, господин государственный обвинитель, не переполняла ли вас исступлённая чувственность от имени общественного обвинения во время прочтения книги?»
И так и продолжалось далее. А публика смеялась. Никогда прежде мне не доводилось так часто поднимать голос в суде. Никогда прежде я так не сожалел, что не послушался других и не позволил правосудию усмирять этого человека за закрытыми дверями. Когда я сообщил, что суд прерывает заседание на время обеда, обвиняемый встал, повернулся к публике и прокричал им, что собирается угостить их обедом: «Подождите нас с моим охранником в приёмной, — крикнул он, — пообедаем и выпьем за государственное обвинение, поскольку оно, возбудив дело против меня, обеспечило моему роману такой успех, что я прилично заработал!»
Весь перерыв я бродил по городским набережным, потому что от его слов у меня пропал аппетит, и думал о том, что он превращает суд в театр. На такую книгу надо реагировать уничтожающим молчанием, подобная любовная связь должна караться по закону, но в полном молчании, потому что речь идёт об уничтожении заразы, о том, чтобы искоренить болезнь, которая начинает бурно развиваться, если о ней говорить. Вокруг этого сластолюбца следовало бы создать пустоту и презрение, horror vacui,[23] говорил я ветру. Но посмотрите, что получилось. Требования точности в суде, необходимость представления всех обстоятельств дела, доводов pro et contra привели к тому, что мы, напротив, подняли со дна грязь, мы распространили заразу, мы сунули голову в осиное гнездо. Теперь книга хорошо расходится, публика смеётся, газеты пишут об авторе. Мы хотели скрыть, похоронить, ампутировать, а вместо этого вызвали любопытство, создали возбуждение, из тлеющих в обществе угольков распутства мы раздули карнавальный костёр.
