Когда американцы рассуждают о вьетнамцах или жителях Индии, или какой-другой подобной страны, мы ведь относимся к ним не так, как к тем, что живут где-то по соседству. Если бы кто-то пришёл в наши места, сжёг все наши дома и большую часть имущества, посадил на летающие тарелки, каких мы сроду не видывали, и зашвырнул нас на край вселенной в палаточный городок посреди песочницы, окружённой со всех сторон проволокой, то, думаю, нам бы это не очень понравилось. Большинство из нас так и не научились видеть во вьетнамцах настоящих людей. Помню, как президент Джонсон в одном из роликов, снятых для операций психологической войны, которые нам показывали, заявлял, что коммунисты не такие, как мы ― они бесчувственные. Но я не мог забыть ту старуху, и не мог забыть, как после налёта B-52 прибыл в один район, где увидел маленькую девочку с ногой… «травматическая ампутация»…[22] всё ещё живую… Мать погибла. Всё вокруг поставлено с ног на голову, несколько людей, оставшихся в живых, ещё вопят, кто-то бродит вокруг, а взгляд у них мёртвый, совершенно дикий взгляд. Интересно, думал я, какие чувства испытывали бы жители Питтсбурга, если бы к ним прилетели вьетнамцы на B-52 и забросали бомбами. И, хотя я с большим сочувствием отношусь к военнопленным из числа лётчиков, я тут выбрал Питтсбург по той простой причине, что это сталелитейный город, и ему присущ образ города, в котором живут настоящие работяги, достойные американцы. Попытался сейчас представить себе кучу сталеваров ― их жёны, дети, невесты, родители, дедушки с бабушками разорваны на части или бегают вокруг, вопя от боли ― и тут какой-то вьетнамский лётчик спускается на парашюте. Думаю, встретили бы они его не очень дружелюбно.
Самые яркие воспоминания, что остались у меня от Вьетнама ― дети. Мне кажется, почти все их любили. Таких улыбчивых детей я нигде больше не видел. Хоть и живут по уши в говне, всё равно без конца улыбаются. Мы много работали по школам. Мы приходили в школы и учили их, как чистить зубы. Мы приходили в лагеря, и детишки всегда собирались вокруг. Или приходим в деревню, найдёшь там дикий ананас и начинаешь кромсать его на ломтики. И вдруг у тебя на коленях уже пять или шесть детей, все едят этот ананас и… Мы вроде как очень надеялись, что у этих детей всё будет хорошо.
Вот что ещё вспоминается. Мы передвигались по району с рисовыми чеками на бронетранспортёрах ― само собой, когда гусеничные машины идут через рисовый чек, это вам… Сколько же труда они вложили, ухаживая за рисом и возводя насыпи, оросительную систему, всё прочее ― и всё это вручную. Машин ведь у них не было. Землю для строительства таскали корзинами, по одной за раз, и всё там было сделано руками целых поколений. А мы продираемся себе через всё это, и разрушаем всё напрочь. И вот стоит там крестьянин, топчет ногами собственную шляпу, и колотит себя кулаком по голове. То есть, в самом ведь деле, это как если бы все его акции, ценные бумаги, и будущее его, и «Мерседес» его, и мечты о будущем его детей ― проехали мы там, и за три-четыре минуты обратили всё это в чёрт знает что.
