Сейчас мы с Ильей больше не устраивали свалок. Посидели рядышком, вместе поразглядывали книгу. Я открыла картинку с Томом Берингом, рассказала про Стасика. Илья покивал понимающе.
— Знаешь, Женюра, я, кажется тоже был такой же в том возрасте. Посмотри на снимки, поймешь…
— Пожалуй… только темный и очкатый.
— Я не про очки, а про суть…
Мама позвала нас на кухню пить чай. И мы стали пить — Илья и мама с тортом, а я — с любимыми бутербродами, на которых помидоры, майонез и шпроты. Но хотя они и любимые, а обычного удовольствия не было. Какая-то вялость навалилась на меня и ныли мышцы — так иногда бывает перед гриппом. Неужели подхватила вирус? Нет, наверно, просто устала за день.
Я сказала «спасибо, пойду посижу, прочитаю». Ушла к себе. Задернула занавес, включила лампу. В свете ее по-лимонному зажелтел прицепленный к шторе кленовый лист. Я сняла его.
— Теперь у тебя будет постоянный дом.
Положила лист в книгу — там, где начинался «Гнев отца». Написала на нем синим фломастером: «23 августа…» и поставила год. Закрыла книгу, чтобы лист расправился, прилегла на нее щекой… И вот тогда случилось это …
Я ничего не поняла, хотя знала, что когда-нибудь обязательно случится. Тянущая душу боль и… все остальное…
— Ма-ма…
Она прибежала, сразу все поняла.
— Ну что ты, Женечка, ничего страшного. Я же тебе говорила… — Принялась возиться со мной, скоро стало легче. Но я плакала (а Илья притих на кухне).
Мама утешала:
— Ничего страшного, со всеми так, привыкай. Такая наша женская доля, природа. Это неизбежно…
…Дурацкое какое-то слово — «неизбежно». Безысходное. Нет в нем никакой надежды…
