Гаишник стал напирать на нас.
– Что хорошего дала твоя Россия Украине? Че ты тут шастаешь? Хочешь, сейчас сожрешь эту бумагу, а?
Парень пытался успокоить его, говорил, что Украины без России не существует. Тот факелом вспыхнул:
– Скажи спасибо, что я вот в форме… Ты же, сучонок, потом стучать пойдешь, активист ты недобитый. Украине надо в Европу, ты понял? Давно пора. Еще в 91-м надо было решать. Что ты помнишь, что ты знаешь, что понимаешь, сука проплаченная?
Гаишник навис над парнем, словно кошка над мышкой, но тот держался. Сопел, но не моргал, смотрел на мужика: сама решимость.
Гаишник подобрел понарошку:
– Давай-ка мне сюда свои бумаги, дитенок. Я дома подпишу.
Он аккуратно, но настойчиво взял папку из рук парня и пошел вниз, вперевалочку. Распахнул подъездную дверь, цыкнул:
– Москали вонючие…
– Да кто там? Чего ты так долго? – ты высунула свое раздраженное лицо из квартиры.
Парень встрепенулся, сказал:
– Ладно… я позже зайду. Сейчас за бумагами сбегаю… Так подпишете?
– Посмотрим, – выдохнул я. Он больше не пришел.
И у нас с тобой бушевали революции. Когда ты отправилась на новогодний корпоратив, я как-то сразу заболел подозрениями. Что это были за подозрения? Ничего конкретного, все сразу. Комок, липкий клубок подозрений без конкретики.
Иссушающие предчувствия. Жгучие мысли. Колючий ком в горле.
Договорились, что ты придешь домой ровно в десять. У тебя маленький ребенок. Ему нужна мать. Мать ровно в десять. В пятнадцать минут одиннадцатого я начал звонить. Ты не подняла трубку и в одиннадцать, и в половину двенадцатого.
Как? Как можно доверять женщине, которая изменяла мужу со мной? О чем вообще речь? Колюще-режущие предчувствия. Они оказались правдой. Я положил кричащего ребенка в коляску и отправился к твоей маме. Пусть звонит тебе сама. Пусть катит коляску. Пусть тоже предчувствует.
Снег валил пушисто, нежно, но телефон не отвечал. Рука замерзла – и я бросил трубку в карман. Потом взял телефон в другую, еще теплую руку, стал звонить маме, стал кричать, что тебя нигде нет, что ночь, что ребенок, что мы договорились с тобой, и время давно вышло. Мама стала говорить, что я не имею права, что я не муж, что я вывез ребенка на мороз, что я закатываю истерики посреди ночи. И что я, наверное, пьян.
Я и коляска, мы подошли к маминому подъезду. Она вышла, одетая наспех, грозная, как Родина-мать. Смотрела на меня, пронзала. Она не знала про мою дерганую любовь, не хотела знать о стуке в висках. Она стала звонить тебе – но ты не брала, снова не брала, снова и снова.
