«Как только мы выехали из Кабула, у меня страшно разболелась голова. По дороге несколько раз пришлось останавливаться. Госпожа Жаллю захотела сама сесть за руль. Я ей не позволил, но, доехав до плоскогорья, не выдержал и остановил машину, желая немного пройтись. Вдруг я услышал, что машина отъезжает. Госпожа Жаллю что-то крикнула. Думаю, что, сев за руль, она не справилась с управлением. Я бросился к ней, но было слишком поздно».
Клер соглашалась со мной. Вполне достаточно будет ограничиться этими вполне правдоподобными объяснениями.
— Смотри только, чтобы твой рассказ не прозвучал так, как будто ты выучил его наизусть.
— Успокойся. Не такой уж я законченный тупица.
Все ли мы предусмотрели? Головная боль? Жаллю было известно, что я плохо переношу жару… Ошибка в управлении? Нетрудно себе представить, как это могло случиться. Клер пыталась подогнать машину ближе ко мне, но неправильно повернула рукоятку, и «лендровер» швырнуло вперед. Растерявшись, Клер не успела ни перевести рычаг, ни выключить мотор. Нет, никаких неувязок вроде не было. Гибель Клер не может вызвать подозрений.
Жаллю должен был вернуться в понедельник, и мы наметили «несчастный случай» на вторник. Тем сильнее подействует на него неожиданность: усталый, все еще поглощенный проблемами, которые ему пришлось обсуждать в предшествующие дни, он пассивнее отнесется к случившемуся. Мне скорей придется опасаться его упреков, чем расспросов… Еще четыре дня ожидания. Клер была на удивление спокойна… Я же от решимости переходил к угрюмому смирению. Как животное чует подземный толчок, я предчувствовал неотвратимую беду. Но изо всех сил старался казаться безразличным и, так сказать, не замешанным в разговор. Между Клер и мною шла подспудная борьба. Все ее поведение должно было означать: «Только ради тебя и из любви к тебе я решилась на такое». Напротив, я всем своим видом стремился показать, что участвую в этом только в качестве подручного, как снисходительный свидетель. То, что задумала Клер, меня не касалось. В результате между нами то и дело вспыхивали короткие ссоры, завершавшиеся не слишком искренним примирением. В этом бодрствовании накануне сражения для любви не оставалось места. Клер обдумывала каждую мелочь, решала, что ей надеть, чтобы в Кабуле не бросаться в глаза, взяла у меня чемодан, потому что ее собственные были слишком шикарными. Казалось, она и впрямь предусмотрела все, нисколько не нервничая, как будто собиралась на пикник. Она даже подумала о том, чтобы оставить свою комнату неприбранной, тем самым исключая всякую мысль о побеге: на столе валялось ее рукоделие, под кроватью — кожаные сандалии… «Кстати, — напоминала она, — не забудь оставить мой шлем на сиденье, рядом с собой. Представляешь, какое создастся впечатление, когда он всплывет!» В воскресенье было пасмурно, жара спала, что нас сильно встревожило. Если пойдет дождь — а в здешних краях это всегда ливень, — нам придется его пережидать, так как о поездке в Кабул нечего будет и думать. Но Клер напоминала мне, что это не так важно, вполне можно отложить. После обеда мы, не надевая шлемов, прошлись по берегу. Впервые температура была приятной, но под свинцовым небом плотина и прилегающая к ней долина выглядели зловеще. Мы были одни. Все, кто сегодня не был занят на работе, разъехались на ценный день. Клер взяла меня под руку.
