— Вон там они, трое… молодые, вроде тебя… Во-он в тех кустах, видишь? Утром рано шла на виноградник, углядела…
Другая мать слушала, широко расставив сильные ноги, низко склонив голову, и рука ее с мотыжкой медленно опускалась. Бойко поклонился матери полицейского, взял ее руку и поцеловал. Эта рука купала сына, пеленала его, кормила, держала за ручонку, когда мать в первый раз повела его в школу. Нет, не эта рука надела на него полицейскую форму, не эта рука послала его против своих. Мать не внушала сыну: «Убий!»
Потом он шагнул к матери партизана, взял ее руку и тоже поцеловал.
— Спасибо, мама. Пусть покой снизойдет на вас. — Он обращался к чужим словам, не в силах найти свои, чтобы выразить столько мыслей и чувств сразу. Посмотрел на одну, на другую и докончил: — Много людей полегло, но на крови их возродится жизнь. Настанет завтрашний день… он будет счастливее, светлее.
Надо было торопиться, пока поп не завершил обряда, пока еще ходил вдалеке от могилы к могиле. Бойко заметил в кустарнике человека, за плетнем — еще двоих, значит, правда, слева можно прокрасться незамеченным. Они, конечно, наблюдают за матерями и за ним. Есть ли у них бинокль? Пора, пора, мысленно подстегнул он себя, но ноги не двигались. Наконец пригнулся и вошел в кустарник, осторожно раздвинув лозу. И тут же остановился: невозможно было не оглянуться. Матери все еще стояли и смотрели одна на другую. Он увидел, как в их глазах вспыхнула тяжелая обоюдная вражда, как бессмысленная, неизбывная злоба снова стала охватывать женщин, и если бы одна из них сделала хоть шаг, жилистые старческие руки другой впились бы ей в горло. Но уже через мгновение одна горестно вздохнула, вздохнула и другая, может быть, перед глазами каждой пронеслась вся ее жизнь, теперь опустошенная, и это с новой силой всколыхнуло незатухающую боль, глаза видели одни лишь пепелища и кровь, черный прах, и ничего больше. Обе матери упали на колени в дорожную пыль, склонились в земном поклоне. Не примирятся они, он видел это, до гробовой доски будет стоять между ними ненависть их сыновей, но — и это он тоже видел — одна мать прощала другую, прощала свершенное погибшими детьми, потому что сами-то матери никогда не натравливали детей своих на других детей. Не думала не гадала мать полицейского, что память о сыне натолкнется в ее душе на непреодолимую преграду. А может быть, истоком ее мук был подсознательный страх, в котором она сама себе боялась признаться, страх того, что смерть ее сына станет для людей символом избавления от кошмара теперешней жизни…
