— Будете весь день тут стоять и пялиться на цветочки и друг на друга? — рассердилась бабушка.
Мы вышли из парка на узкую улочку, а потом перешли на другую, которая вела к бабушкиному дому.
На каждой стороне улочки ряд маленьких домов, один из них бабушкин. На кухне черная блестящая печка, в ней горит огонь. У окна стол, напротив — буфет с чашками, блюдцами и вазами. Буфет заперт, а ключ от него бабушка хранит в кошельке и никому не дает, потому что посуду оттуда достают только, если кто-то умер или вернулся из-за границы, или когда священник приходит.
Над печкой висит картина, на ней изображен человек с длинными каштановыми волосами и грустными глазами. Он указывает себе на грудь, в которой «полыхает» большое сердце.
— Это Святейшее Сердце Иисуса, — говорит мама.
Я интересуюсь, почему у этого человека горит сердце и он не плеснет на него водой?
— Эти дети что, совсем ничего о своей вере не знают? — удивляется бабушка.
— В Америке все по-другому, — отвечает мама.
— Святейшее Сердце везде есть, так что это не оправдание невежеству, — ворчит бабушка.
Под картиной человека с горящим сердцем, на полочке, стоит красный стаканчик, в котором мерцает свечка, а рядом — маленькая восковая куколка.
— Это Пражский Младенец Иисус, — поясняет ма-ма. — Молитесь ему, когда вам что-то нужно.
— Мам, а можно ему сказать, что я очень есть хочу? — спрашивает Мэйлахи, но мама прижимает палец к губам.
Бабушка с ворчанием ходит по кухне, заваривает чай и велит маме нарезать хлеб, да чтоб не толсто. Мама сидит у стола, тяжело дыша, и говорит, что сейчас, только отдохнет минутку. Папа берет нож и начинает резать хлеб, а бабушке это явно не нравится. Она хмурится, но молчит, хоть куски и выходят толстые.
Стульев всем не хватает — мы с братьями устраиваемся на крыльце, пьем чай и едим хлеб. Мама с папой сидят за столом, а бабушка с кружкой чая сидит под Святейшим Сердцем.
— Бог свидетель, не знаю я, куда вас всех девать. В доме и одному-то места нет, а тут ишь сколько.
— Ишь-ишь, — хихикает Мэйлахи.
И я тоже говорю:
— Ишь-ишь.
Близнецы повторяют за мной, и мы все смеемся так, что чуть не давимся хлебом.
— Ишь чего, смеются они, — зыркает на нас бабушка. — Что в этом доме смешного?! Ишь разбаловались, вот я вам сейчас!
Когда она снова говорит «ишь», Мэйлахи так заходится смехом, что хлеб и чай летят у него изо рта во все стороны, а лицо становится совсем красным.
— Мэйлахи, а ну угомонись, и вы все тоже! — велит папа.
