— Нет! — протестую я.
— Нет! — повторяет Мэйлахи.
— Нет-нет! — пищат близнецы.
Гарды хохочут. Заключенные тянут руки сквозь решетку, гладят нас по головам. От них пахнет как от папы, когда он приходит домой, распевая про Кевина Барри и Родди Маккорли.
— Надо же, языкастые какие! — восхищаются заключенные. — Ну чисто кинозвезды. Откуда ж вы к нам такие пожаловали?
Женщины из камер в другом конце коридора кричат, что Мэйлахи — красавчик, а близняшки просто лапочки!
— Поди сюда, милок, конфетку хочешь? — обращается ко мне какая-то тетя.
Я киваю, и она продолжает:
— Вот и славно, ручку давай. — Она вынимает что-то изо рта и сует мне в руку.
— Вот тебе ириска, вкусненькая. Ну же, клади в рот скорее.
Я не хочу ириску, потому что она липкая и облизанная, но я не знаю, как себя вести, когда заключенная дает тебе ириску, и уже собираюсь положить ее в рот, но ко мне подходит гард, забирает ириску и швыряет ее обратно тете.
— Шлюха пьяная, — говорит он. — К ребенку бы хоть не лезла!
Женщины смеются.
Сержант дает маме одеяло, и она засыпает, вытянувшись на лавке. Мы все ложимся на пол. Папа сидит у стены и не спит — глаза у него блестят из-под козырька кепки; гарды угощают его сигаретами, и он закуривает. Оказывается, гард, который швырнул ириску, сам родом из Баллимены на Севере, и они с папой вспоминают общих знакомых оттуда, и еще из Кушендалла и Тума. Гард говорит, что когда выйдет на пенсию, поселится на берегу Лох-Ней и тогда уж порыбачит вдоволь.
— Угорьков наловлю! — мечтает он. — Шибко они вкусные, жареные-то.
— Пап, этот дядя Кухулин? — спрашиваю я.
Гард хохочет так, что лицо у него становится совсем красным.
— Вы слыхали? Кухулин, надо же! Ну, малец. Хоть и янки, а Кухулина знает!
— Нет, дядя не Кухулин, — говорит папа. — Просто хороший человек, который когда-нибудь поселится на берегу Лох-Ней и будет рыбачить сколько захочет, — говорит папа.
* * *
— Фрэнсис, вставай! — тормошит меня папа. — Пора!
В бараках шумно. Какой-то парень моет пол и поет:
Всем понятно, почему
Дорог мне твой поцелуй.
Все поверить не могу,
Что и я любим тобой.
Я говорю ему, что нельзя петь эту песню, потому что она мамина, но он молча попыхивает сигаретой и уходит, а я сижу и удивляюсь: как это люди смеют петь чужие песни?! Заключенные, ворча и позевывая, выходят из камер.
— Ты уж прости меня, малыш, за шутку, — говорит мне тетя с ириской. — Перебрала я вчера малость.
— Шевелись, давай, шлюха старая, не то опять за решетку упеку, — грозит ей гард.
