По правде сказать, я рад был поводу оказать почтение Матери: она ведь не любит мужчин, которые правят, а на Крите она главная...
- Ну, - говорю, - совет наш продолжается. Кто-нибудь хочет говорить?
Изящный мальчик, которого я где-то видел, протянул руку. Теперь я вспомнил где: это он чистил сбрую в конюшне, когда я ждал там отца. Даже не глянув на элевсинцев, я отдал ему жезл. Они, - оба из гвардии моей, - их как громом поразило. Я отдал ему жезл: "Иппий говорит!"
- Господин мой, - сказал он. - Это правда, что нас приносят в жертву быку? Или он сам должен нас поймать?
- Я бы сам хотел это знать, - говорю. - Может, кто-нибудь скажет нам?
Это была ошибка: все заговорили разом, кроме Гелики. Но и когда я заставил их браться по очереди за жезл - всё равно не стало легче. Они выдали все бабушкины сказки, какие только могли: что нас привяжут к быку на рога, что нас бросят в пещеру, где бык питается человечиной, даже что это вообще не бык, а чудовище - человек с бычьей головой.
Перепугали друг друга до полусмерти. Я потребовал тишины и протянул руку за жезлом.
- Послушайте, - говорю. - Когда малышей пугают букой, они утихают. Быть может, хватит и вам этих страстей? Угомонитесь...
Ребята растерялись, притихли.
- Вас всех послушать, - говорю, - можно подумать, что всё это правда, всё. А ведь если что-то одно правда, то всё остальное - наверняка вранье... Один Иппий головы не потерял: он не знает - но знает, что не знает... Надо узнать. Нечего нам ломать себе головы - я постараюсь разговорить капитана.
Афиняне не поняли, почему я на это рассчитываю, и заметно было как они удивились, особенно девушки. А элевсинцам я сказал на нашем гвардейском жаргоне: "Парни, если кто хоть улыбнется - зубы вышибу!"
Они рассмеялись:
- Желаем удачи, Тезей.
И вот я пошел к борту и встал там с задумчивым видом... А когда капитан посмотрел в мою сторону - поприветствовал его. Он ответил, махнул мне, чтоб я шел к нему, стража меня пропустила, и я прошел к нему на мостик. Он отослал черного мальчишку, что сидел на табурете возле него, и предложил табурет мне. Как я и думал - он держался от нас в стороне, боясь публичного оскорбления. Ведь мы были священны - он не мог бы мне ничего сделать, разве что кнутом стегнуть...
А разговорить его - его остановить было не легче, чем старого воина, что ударится в рассказы о битвах своей юности. Он был из тех, кого на Крите зовут светскими людьми. Нет такого эллинского слова, чтобы это обозначить; это в чем-то больше, чем аристократ, а в чем-то меньше... Такие люди изучают Бычью Пляску, как арфист изучает древние песни. День прошел, ему уже принесли ужин, а он все говорил и говорил. Пригласил меня поужинать с ним я отказался. Сказал, мол, остальные меня убьют, если увидят что я пользуюсь привилегиями, - и пошел к себе. Вечерело... А меня ничто уже не интересовало, кроме Бычьей Пляски.
