— Ну, в четверг! — Тимофей понимал истинную подоплёку резкой к нему неприязни со стороны Калины: он был пришлым в их семье.
В России валгаев принимали за сектантов того или иного толка. Сурогины, к примеру, считались баптистами, а Тимофей больше тяготел к хлыстам. И единственной ниточкой, которая ещё связывала его с семьёй Сурогиных, было их общее дело.
На протяжении столетий род Сурогиных и подобные им семьи сообща с ведунами (в каждой семье был свой ведун) занимались тайным промыслом: приискивали таких людей как Кашин, именуя их «млешниками»; найдя, служили им, охраняли, заботились, но лишь до той поры, пока ведун не приводил того, кто выкупал млешника и забирал с собой.
Удивительная способность ведуна в полнолуние перевоплощаться в подобие волка легла в основу всяких страшилок из народного фольклора про оборотней. А из-за его царственной манеры держаться, крайней молчаливости, неторопливости в движениях и непостижимой тайны происхождения, к нему, умевшему говорить на многих языках, относились со смешанным чувством опаски и любопытства; только он умел отыскивать млешников и знал секрет выращивания тайных грибов, с которыми практически безвылазно жил в тёмном подвале и, возможно, ими же и питался, так как домашнюю пищу не ел.
Между ведуном и грибами имелась какая-то загадочная связь: быть порознь подолгу они не могли; если же такое случалось, то грибы вскоре засыхали, а ведун слабел и впадал в спячку.
— Быстро же они у тебе спеклись! — наседала накаляющаяся Калина.
Тимофей, нервно поглядывая на нависшую гору Калининого студня, укутанного в засаленный вельвет, суетливо выгребал из сумки грибы:
— Я что ли виноват?! Прохор вон… с кинирийцем дружбу водит и то…
— Ах ты, поганка такая! — взметнулась оскорблённая Калина. — Ты кого поносишь?!
— А я что? — поспешно ретировался Тимофей. — Откуда мне знать про его дела с Антон… — но тут, поняв, что сболтнул лишку, снова осёкся и не впопад смолк.
— Что?! Прикусил язычок-то? — Калина квашнёй бухнулась на диван и чуток поутихла. — Плетёшь незнамо чего, пустозвон.
«И кто всё это придумал? — терялась в мыслях неистовая хранительница сурогинского очага. — Обретаемся, как мыши в подполье. Ну — млешники. Люди как люди. Живут, хлеб жуют. Это по-нашему душа только у них, а по мирскому-то… у всех…»
После не продолжительной паузы Калина, удручённо вздохнув, рассудительно договорила:
— Ты, Тимоша, вдругорядь, ежели прикрикну, не серчай на меня. Это я дочку жалею. Какая умница да разумница была — сердцу радость. А ноне… Вся душенька изболелась по горемычной.
