— А ноги? — не сдавались мы.
— Они воняют, — ответил Лаурис.
Эйнар не мог глаз от него оторвать. Он смотрел на Лауриса как на чужого, и тот действительно стал для него чужаком. Обращался Эйнар с Лаурисом напряженно-почтительно и вблизи от него переставал быть старым добрым Эйнаром.
Малыш Клаусен признал истинность происшедшего, или, вернее, теперь, когда Лаурис стоял перед ним живой, он признал, что другие верят в Лаурисово вознесение. Сам же он с самого начала отнесся ко всей этой истории скептически. Он примкнул к верующим, но как-то больше за компанию, как участвуют в общей шутке. Лаурис в его глазах всегда был большим шутником. Сначала заставил весь остров поверить, что на них напали немцы. Теперь заставил немцев поверить, будто вознесся на небо и вернулся на землю. Малыш Клаусен едва сдерживал восхищение. Ну и чертяка этот Лаурис!
Пока Лаурис рассказывал свою историю, церковь наполнилась женщинами с корзинами — торговками, которым было разрешено каждый день продавать в церкви кофе, пироги, серый хлеб с тмином, яйца, масло, сыр, селедку и писчую бумагу. У ребят с «Гефиона» денежки водились. Большинство спасло вещмешки и деньги, а вдобавок, прежде чем сбросить ящик с корабельной казной в море, чтобы та не досталась врагу, наши офицеры выдали каждому члену команды по паре монет.
Нам, марстальцам, свезло. Все мы служили на «Гефионе», кроме Лауриса, которому осталась лишь та одежда, что была на нем, когда взорвался «Кристиан Восьмой», — да еще слава. Но вот слава-то как раз оказалась довольно прибыльной. Карманы его были полны немецких марок, которые насовали туда любопытные. Увидев, что мы отоварились, он тоже купил еды и поделил ее между членами команды «Кристиана Восьмого». Те с благодарностью приняли дары, и слава его еще больше возросла.
Когда мы проснулись, стояло пасхальное утро. Нам предстояло провести Пасху в церкви, взаперти, но что-то пастора было не видно. Лежа на соломе, мы глядели на высокие стрельчатые своды. На стенах, в тяжелых позолоченных рамах, висели темные картины, повсюду стояли резные фигуры из дерева, с высокого, как небесный свод, потолка свисали люстры. Совсем не похоже на церковь Марсталя с рядами синих скамей и голыми побеленными стенами. Однако как далеки были наши чувства от благоговения! Мы спали на соломе, мы ходили по соломе, а кто живет так в деревнях? Животные. Вот мы и чувствовали себя свиньями в свинарнике, и высокие своды, устремленные в небо, вовсе не настраивали нас на высокий лад, а, наоборот, словно глумились над нами и унижали. Мы были сыны поражения, лишенные не только силы и свободы, но и, что гораздо хуже, гордости. Мы сражались бесславно. Потом нам наверняка расскажут, какие мы молодцы, и, может, когда-нибудь мы сами в это поверим, но пока еще свежи были воспоминания о страшном дне в Эккернфёрдской бухте, и они свидетельствовали об обратном. Мы сражались в растерянности, в страхе, в опьянении, наконец: ведь надо же было заглушить страх. И те из нас, что слыли умелыми мореходами, не были военными, а искушенные в военном деле не имели ни малейшего понятия о морском деле.
