— Здравствуйте, — отвечаю я.
Директор смотрит в пол.
Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.
— Поздравляю, — говорит директор. — Ты теперь комсомолец.
— Спасибо.
Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.
— Алеша, положи пластинку.
Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
— Краус письмо прислал, — говорит директор.
— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск и повторяю: — Краус письмо прислал.
Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. «Я люблю тебя, Вена…» — запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. «Горячо, неизменно»… Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в рупорах в золотые трубы. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит, как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.
А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса…
…Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего «ТТ». Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен. Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.
— Прощай, малыш… — говорит он. — Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!
Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок. Я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как они что-то мягкое волокут вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики. И тут чудовищный грохот сотрясает воздух, и стена избы отворачивается в сторону, как дверца шкафа, и становится виден берег, где над мостом растет черная туча взрыва. Я понял: их танки уже не пройдут, и сейчас начнется наше наступление.
Да, он всегда был чертовски аккуратен!
…Я очнулся потому, что женское лицо склонилось надо мной и милый голос сказал по-русски: «Тося, примите раненого…» Нежные руки поднимают меня с пола, им помогают другие руки. Меня укладывают на носилки и выносят из избы. Я вижу колонны солдат, которые движутся по шоссе в белых полушубках, окутанные паром. Танки скрежещут на поворотах. Когда меня проносят по двору, я вижу военных и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, закрытым фуражкой. Рядом солдаты заканчивают рыть могилу. Один из полковников, наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его лицо своей фуражкой со звездой. Последний раз я вижу белое, как мел, лицо этого человека и усики, темные от крови.
