И тут я вдруг сообразила, что все эти старые личные дела, справки с места жительства, фотокарточки в двух экземплярах, аттестаты, заявления о приеме на работу, отчеты о летних практиках, анкеты и характеристики — вся эта канцелярщина, от которой меня всегда мутило, — эти бумажки дороги мне так, что сердце останавливается.
Подумайте — война, убивают людей, уходим из города, ломается вся жизнь, одни будут убиты, другие искалечены, и никто не останется прежним, а я стою, держусь за сердце и не могу отвести глаз от этих бумажек, от черных хлопьев, порхающих над бледным костром, стою и слушаю шорох.
Не могу даже объяснить толком… Мне казалось, что наконец добрались до меня, что это жгут меня… Горят бумажки, которые я терпеть не могла, горят характеристики, в которых я себя не узнавала, и мне показалось, что вот они сгорают и мне уже никогда не доказать, что все это было только подготовкой совсем к другим делам, которые ни в какие справки не втиснуть, потому что в этой огромной беде затерялся мой мышиный писк провинциального экскурсовода-историка. Я вдруг поняла, что это сжигают мой единственный след на земле. Понимаете? Потому что гибель, которая приближается к нашему маленькому городку, уже заткнула мне рот и отняла шанс сказать свое слово.
И меня вдруг захлестнула такая обида, что я умерла прямо здесь, у ворот захолустного городского музея. Я потом умирала много раз, но это был первый раз, когда я поняла, что можно умереть заживо.
Потом кто-то за локоть поднял меня с земли, и я узнала Гаврилова.
— Не надо, товарищ экскурсовод, — сказал он, — не плачь. Все равно наша возьмет… Мы еще попляшем на твоей свадьбе.
— На их поминках… — сказал какой-то мужчина.
Два человека стояли рядом с Гавриловым.
Я вытерла лицо и сказала:
— Давайте, я проведу с вами экскурсию… иначе я умру… Я никогда в жизни не проводила экскурсий… я покажу вам весь город… Сегодня мой первый рабочий день…
Все трое поглядели друг на друга.
— Машина пойдет через полтора часа, — сообщил Гаврилов.
— Город посмотреть не вредно, — заметил второй.
— Пошли, — сказал третий.
Мы двинулись по улице. Я впереди, они за мной. Гаврилов отломил прутик от бузины и сделал мне указку.
У ворот милиции, которая была рядом с нашим музеем, Гаврилов вдруг сказал:
— Минуточку…
И схватил за руку какого-то парня.
— Ты что здесь шастаешь? — спросил он.
— Гуляю… — ответил парень. — Не хватай меня, понял?
— Не верти, Бутягин… А то упрячу….
— Прячь… — сказал Бутягин. — Брата моего скосил, валяй и меня…
