— Старая школа, — удовлетворённо сказал староста группы.
— Лысый ты чёрт, — сказал я старосте.
— Да и ты, слава богу, протёрся, — сказал староста и отдал подполковнику журнал.
— Пойду, товарищи, — сказал Гордеев. — Мне неудобно. Тут все мои студенты.
— Нет, не пойдёшь, — сказал я. — Мы сейчас спустимся в ваш научный буфет и выпьем за товарища Степанова, за начальника десанта, за нашего покойного генерала.
Гордеев снял пенсне и замигал глазами.
— Ребята… — сказал он. — В нашем буфете только пиво.
Потом мы выпили горького пива в буфете самообслуживания и вспоминали и то и сё, и съели свои бутерброды с кетой и пшённую кашу с котлетами. А потом мы попрощались с Васей Гордеевым и пошли искать укромного местечка, чтобы переждать научно-популярную кинокартину, которая вcё шла и шла и никак не могла кончиться; и не проходило чувство горечи, наверно, от пива, и нам надо было переждать где-то, чтобы не подводить подполковника, у которого было пенсне, точь-в-точь как у покойного генерала. А пальто нам не выдавали до конца занятий, потому что начальство знало: у этих товарищей офицеров замашки остались все прежние, военных десятиклассников 41 года.
У какой-то балюстрады стоял стол, и там занималась прекрасная студентка. Она поглядывала на наши манёвры и усмехалась понимающе.
— Слушайте, — сказал я. — Мы — беглецы. Где здесь какой-нибудь стог сена, чтобы укрыться? Вы с какого факультета?
— С экономического.
— А почему вы сценарий читаете?
Она затуманилась:
— Я знакома с одним сценаристом.
— У нас с кино сложные отношения, — сказал староста и, перегнувшись через балюстраду, подмигнул нам. Мы посмотрели, а там у раздевалки бродили толпами товарищи офицеры, которые томились в ожидании конца картины, где всё, что касается военной техники, — правда, а всё, что касается человека на войне, — враньё.
Но тут прекрасная студентка заторопилась и поднялась навстречу высокому, тоже необыкновенно прекрасному молодому человеку с оскорблённо-вдохновенным лицом, и мы сразу поняли, что картина кончилась и сценарист один досмотрел её и теперь шёл на свидание со своей экономичкой, чтобы пожаловаться на непонимание товарищей офицеров.
— Ребята, может, продолжим наш ночной поиск? — сказал я.
— Ты всё такой же. Не укатался ещё, — сказал староста.
Ничего я не такой же. Просто у них есть семьи, а у меня распалась… И я теперь стал юный и допризывный, хоть на танцульку иди.
Я и пошёл.
Надел пальто, шапка и перчатки в руке, на улицу вышел, был сильный мороз. Гляжу, поднимается передо мною плакат, призывающий идти на главную московскую танцульку в Манеже, где меня ожидают неслыханные удовольствия. Я перешёл дорогу, купил билет, разделся в раздевалке и кинулся в омут удовольствий. Омут оказался огромным залом, похожим на ангар, и там был механический настольный футбол и кольца, которые накидывали на деревянных кенгуру, и в центре играл джаз, и женщина с неистовым голосом развешивала тексты песен для разучивания, и буквы песен были как в кабинете, где подбирают очки. И весь зал гудел песню, а потом ползала танцевало, а ползала кидало кольца в деревянную живность или дергало за рукоятки, и механические футболисты дрыгали ногами и гоняли теннисный мячик. Ужасно какой разгул царил в этом Манеже. И девочки с огромными причёсками времён Анны Иоанновны и её временщика Бирона испуганно стояли и сидели у стенок и ждали, когда же, наконец, произойдёт та главная, ошеломляющая встреча, о которой так хорошо написано во многих книгах. А потом женщина опять неистовствовала, развешивала свои медицинские полотнища, и весь зал гудел песню насчёт того, что у всех здесь присутствующих мальчиков и девочек имеется любовь, которая посильнее, чем любовь Ромео к Джульетте. Тут ко мне подошёл Виталька
