Теперь обратимся к 1956 году, когда вышел из тюрьмы. Почему я эмигрировал, бежал из отечества несколько раз? Да потому, что никому не хочется умирать сразу или умирать в тюрьме долгие годы.
Но в 1956 году эти причины отпали: меня освободили и расстреливать не собирались. Это много или мало?
Попробуйте. Тогда поймете, что значит жизнь и личная свобода, т. е. возможность ходить туда-сюда по белу свету, видеть людей и жизнь, ну и все прочее.
А политическая свобода? И вы могли ее предать за свежий воздух?
Сказать по правде, о политической свободе первые дни я не думал. Я был в настроении Юанна Дамаскина:
«Благословляю вас, леса,
долины, горы, нивы, воды,
Благословляю я свободу
и голубые небеса…
…О, если б мог всю жизнь обнять я
И душу вместе с вами слить.
О, если б мог в мои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
и всю природу заключить».
Однако подготовка к этому восторженному настроению совершилась еще в тюрьме. За решеткой сидя, мы чувствовали, что и в тюрьме и за ее пределами совершается нечто большое и замечательное.
Мне казалось, что те причины, которые меня гнали раньше из отечества, смягчаются, и верилось, что лозунг «лицом к человеку» — не только красивая фраза, а воплощается, внедряется в жизнь.
При таких условиях я не смог ответить согласием на сердечное приглашение одного заключенного, раньше меня освобожденного и вернувшегося к себе на родину в Западную Германию. Он предлагал мне переселиться к нему вместе с женой и жить у него до конца дней моих на правах близкого родственника.
Я не знаю, как бы отнеслись соответствующие государственные органы к моему выезду на Запад, но тогда я не поставил этот вопрос на рассмотрение Советской власти. Таким образом, я остался в Советской России по своему желанию.
Что же было дальше?
За неимением родных в Советском Союзе, которые могли бы нас с женой взять на иждивение (она приехала ко мне из Венгрии), мы были направлены в инвалидный дом. Более трех лет почти всеми забытый, проживая в Гороховецком, а затем во Владимирском доме инвалидов, я внимательней присматривался к событиям и людям
В этой стране, где я живу, осужден «культ личности». Вопреки этому личность Хрущева постепенно меня захватывала. И, наконец, мне стало просто стыдно только наблюдать его самоотверженную борьбу за мир. Я не был сам у власти, но в свое время я был к ней достаточно близок, чтобы понимать, как тяжело и трудно приходится человеку, имеющему мировое значение и несущему ответственность за судьбы народов. И я решил принять посильное участие в этой благородной борьбе. Я начал писать обращение к эмиграции. Русские эмигранты — единственная аудитория, которая, может быть, меня выслушает, — думал я. Осуществить эти намерения помог один знакомый московский литератор. Он посодействовал мне при ознакомлении с новой советской действительностью.
