Дом высотный, этаж последний, лифт на ремонте, но мне-то все равно — хотелось бы утомиться, да не выходит, этого ощущения я напрочь лишен. Заглянул в квартиру — молодой-невидимый. Семейство в сборе еще — завтракают… Девочка лет восьми кричит: «Шарик! Шарик!», и пес ковыляет на зов, лапка забинтована и хвостик. Чем-то встревожен пес: фыркает, принюхивается, ворочает головой, а на умирающего, кстати, совсем не похож. Ох, спасительница собак, пострадавших в дорожных авариях, это же не Шарик, это Жорик. И когда, минут через двадцать по местному времяисчислению, кроме Жорика уходят все, я подхожу к нему вплотную, и он с веселым визгом и несмотря на ранение, прыгает мне на руки. И мне, без проблем, удается его поймать.
— Ах, какой ты тяжелый, ухоженный и явно выздоравливающий сукин сын, — говорю я ему. — Ты даже представить себе не можешь, как меня это радует.
— А я-то как доволен, что ты в порядке, — лает в ответ Жорик, — и выглядишь, словно питаешься молодильными яблоками, а не серой горячей, как следовало бы ожидать.
В самом-то деле, Жорик сказал: «Гав-гав», но за время нашего неразлучного сосуществования я научился понимать его с полулая.
— Мне здесь хорошо, — продолжает он, — меня любят. Лапа уже не болит, а бинты — даже не перестраховка — девочка со мною в доктора играет, а я ей подыгрываю, мне их содрать — раз плюнуть, хвост же мой с рождения несколько кривоват, впрочем, ты и сам знаешь, ссадина еще была за ухом, но и та зажила, как на собаке…
В голове у меня все перемешалось от радости, от возникших вопросов и намечающихся уже ответов. В этом деле без бутылки не обойдешься, и я, каюсь, открыл хозяйский холодильник — руку протянул и открыл, словно и не дух вовсе, а совсем реальное телесное существо. Водка была, нашелся и кусок колбасы, я налил полный стакан и выпил. Зная, что ни опьянения, ни похмелья не предвидится, сразу же налил и выпил еще. До колбасы я даже дотянуться не успел — стукнуло, что ли, с отвычки…
«Я ведь спас своего папу, — рассказывал Лазаревич. — Заранее дал информацию. Но с условием — не предупреждать никого. Он, конечно, не послушался — разболтал, и когда проверка кончилась, посадили и не всех и не совсем тех. Отец на заводе уже не трудился. Он уволился и устроился работать в пункт приема стеклотары — помощником приемщика, где, проявив интеллект, придумал, как извлекать пробки, просунутые внутрь бутылок. Позже, уже на пенсии, он утверждал, что годы работы в приемном пункте были самыми счастливыми в его жизни. Эта история тоже отразилась на моей карьере — знали в конторе, кто сдал информацию, но простили почти, за что я им пожизненно благодарен»
