Сейчас, стоя на холодном ветру перед безмолвным Монфоконом, Жан-Мишель гораздо лучше понимал эти стихи, чем когда читал их дома, у огня, после хорошего ужина. Такую балладу невозможно было написать, находясь в безопасности, в тепле и уюте. Она рассказывала о том, что открывается только людям, ощутившим на себе холодное дыхание невзгод и горестей. Эти стихи звучали уже почти оттуда, с той стороны; лучше всего их поняли бы те несчастные, чьи почерневшие, неузнаваемые останки сейчас висели на ржавых цепях Монфокона между небом и землёй, осуждённые и проклятые людьми, с одной лишь хрупкой надеждой на милосердие Божие. «Mais priez Dieu qu’il nous vueille tous absoudre!»[17] — просил рефрен баллады от имени повешенных. Вийон понимал этих людей настолько хорошо, что ставил себя на их место — ему самому однажды грозила такая же смерть, о чём он недвусмысленно написал в одном из стихотворений. Оно так и называлось: «Le Quatrain que feit Villon quand il fut jugé à mourir»[18].
Но неужели подобное могло случиться? Жан-Мишель никак не мог уложить в голове и огромный поэтический дар Вийона, и его беспорядочную жизнь, в которой, судя по тем же гениальным стихам, были и таверны, и попойки, и весёлые пирушки с друзьями, и поиски приключений, и странствия, и нищета, и тюрьмы с допросами и пытками… Но каким образом в одном человеке, в одной судьбе могли сочетаться такие разные, такие противоположные качества? Стихи Вийона звучали истинной музыкой, благозвучной и гармоничной, без единого лишнего звука, — но эхом на эту музыку отзывалось не пение небесных сфер, а хриплые крики воронья, кружившего над Монфоконом, стук кружек в тавернах и лязганье тюремных замков… Жан-Мишель был убеждён, что Вийон был честным человеком, потому что поэтический дар — от Бога, следовательно, он несовместим с пороком, со злом. Но — всё-таки — кем был Вийон? И почему его жизнь сложилась именно так? Жан-Мишель снова и снова задавал себе этот вопрос, но не видел, не находил никакого ответа. Только ветер покачивал тела повешенных, напоминая, что смерть уравнивает всех…
Мысль о смерти была естественной и привычной для каждого человека, независимо от возраста. И Вийону она тоже была привычна, недаром большую часть его сборника составляли поэтические завещания. «Memento, quia pulvises»[19]. Весь мир думал о смерти, о ней пелось даже в первых куплетах студенческого гимна «Gaudeamus», созданного юностью и для юности:
