С тех пор как под руководством старого Бицо начал свою работу национальный комитет, бывают такие дни, когда по всему селу из конца в конец раза по три на день разносится барабанная дробь.
— Доводится до всеобщего сведения! — громко выкрикивает глашатай официальным тоном. — «Во-первых, с сегодняшнего дня все лица, не являющиеся земледельцами, получают из общественных фондов по пять килограммов хлеба на неделю. Во-вторых, мельницы „Тромбиташ“, „Кёзеп“ и „Вег“ с сегодняшнего дня начинают работать и обязаны молоть зерно: для земледельцев — за обычную долю зерна, а для неземледельцев — за наличные… Подписано председателем национального комитета Лайошем Бицо»!
«Тра-та-та, тра-та-та!»
Глашатай снимает с носа и прячет в футляр свои очки в металлической оправе, аккуратно подровняв уголки, складывает объявление. Сделав три шага по-уставному, он отдает честь девушке и направляется к следующему углу. Идет он молодцевато, с сознанием своей важности, на правом боку раскачивается барабан.
Бицо наслаждается этой картиной, он смеется, а потом хлопает себя по лбу: «Вот ведь чуть было не забыл! В отчет надо еще включить сообщение о распределении пшеницы».
Шестьдесят вагонов! На первый взгляд это кажется невероятным, но «муравьиная бригада» охрипшего Такача наскребла-таки столько пшеницы из-под развалин гитлеровских и нилашистских складов. А этого более чем достаточно, чтобы снабдить всех необеспеченных до хлеба нового урожая, до первой свободной жатвы.
«Что же еще написать?»
Бицо, подражая Кесеи, записывает все, что ему необходимо сделать, в блокнот в клетчатой обложке. Теперь он берет его в руки, листает и под словами «Общественное снабжение» читает:
«Шестьдесят вагонов зерна, сто двадцать бочек яичного порошка, восемьдесят четыре мешка сушеных овощей, сорок ящиков гвоздей, шесть центнеров сахара, четыре центнера лука…»
Затем он садится за машинку и задумывается, писать ли ему голые факты и цифры или же изложить для «приправы» историю, как Такач наскреб столько хлеба, но тут раздается скрип двери, потом она распахивается настежь — ив нее влетает взбудораженный дядюшка Кутрович — без шапки, рубаха выбилась из-под ремня.
— Черт бы побрал этого Пишту Немеша! — кричит он вместо приветствия. — Андраш, да скажи же ты ему наконец, прикажи! Уж как я его просил, как умолял, как заклинал — не дает мне людей, и все!
— А на что тебе люди, дядюшка Кальман? — спрашивает Бицо, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.
