Заходящее солнце, пробившееся сквозь листву деревьев, набросило на ставни тончайшие золотистые занавеси. Из шкафа на ребят, едва они открыли дверцу, пахнуло пылью и затхлостью. Схватившись один за рукоять, а другой — за ножны, они тянули и дергали саблю, словно пытаясь пилить ею воздух, до тех пор, пока покрытый ржавчиной, застрявший клинок не вырвался на свет, издав резкий, звенящий звук.
Для их детских игр, чтобы колоть и рубить ею, сабля явно не подходила. У них просто не хватило сил держать ее, и сабля, воткнувшись в пол, закачалась. И каждый раз, когда они общими усилиями, встав друг за другом, пытались поднять ее и подержать, сабля падала и, качаясь, втыкалась в половицу.
Почему же, спрашивается, они снова и снова доставали ее из шкафа?
Да потому, что Деже Энцбрудер был для них героем, как им рассказывали, и они воображали, что ржавчина и красновато-коричневые пятна на лезвии клинка не что иное, как кровь врагов.
Позднее они, разумеется, узнали правду, которая состояла в том, что дядя Лаци — краснолицый, седой как лунь «дядя директор» — был уязвленным, нелюдимым человеком, интересующимся лишь пчелами. Но узнали они это из разных источников, каждый сам по себе, и не говорили об этом…
И вот теперь, через столько лет, снова всплыло имя Деже Энцбрудера. Железный человек, стопроцентный товарищ — так уважительно говорил о нем дядя Ходас, приводя его как пример верности идее и товарищам.
Андраш все понимал. Он чувствовал ответственность примера и оказанного ему доверия. Ему было ясно, зачем его сюда позвали и чего ждут от него, от грамотного человека, старики.
Но что скажет на все это Кесеи?
Снимет ли он в конце концов со своего лица эту холодную, самоуверенную улыбку, с которой смотрит не только на него, но и на стариков? Это потому, что они думают, будто можно продолжить дело с той точки, на которой оно остановилось в девятнадцатом году, и еще потому, что Кесеи понимает: хотя они уважают его, «человека из Центра», хотя они жадно ловят его слова, но все же если почувствуют необходимость, то мигом призовут к ответу и поправят…
Что же он сказал?
Сначала — ничего, только кивнул головой и снова записал что-то в книжку, в эту потертую записную книжку с завернувшимися углами, своим крохотным, едва умещавшимся в руках карандашиком. А потом, положив записную книжку на колени, сказал:
— Мы действительно должны полагаться на нашу интеллигенцию, и мы, товарищи, рассчитываем на нее. Только, — и тут он хлопнул записной книжкой себя по колену, — одни требования можно предъявить к грамотному человеку, если он член партии, и другие — если он только сочувствующий или беспартийный. Я хотел бы видеть в Андраше Бицо члена партии. А это значит — бойца, а не конторского служащего. Конечно, если и он того хочет. Ваше слово, поручительство за него поможет мне, да, думаю, и ему. Это залог, гарантия того, что мы можем смотреть на него как на нашего единомышленника. Так?
