— Потому что тебе не положено, — сухо отрезал старик официальным тоном. — Тебя, кум, запросили социал-демократы.
— Кто это сказал? Кто осмелился такое сказать?! — вышел из себя дядя Гач. — Ух, ты! Да я каждому в морду плюну, ей-ей, плюну. Откуда ты, Лайош, только взял это?
— Из Будапешта сообщение пришло… Сказано, что компенсируют тебе все твои старые обиды, что они рассчитывают на тебя, сделают тебя почетным председателем… Приехавший из Будапешта товарищ Кесеи заявил об этом, когда о тебе речь зашла.
— Меня? Почетным председателем?! — взвился дядя Гач. — Еще чего захотели! То исключают, обзывают предателем, агентом большевиков, провокатором, а теперь… Почетный председатель! Вот им чего! — И он помахал здоровым кулаком. — Пусть у них черт рогатый в почетных председателях сидит! Или господин Фараго, хозяин паровой мельницы, он ведь у них был всему голова… Ну и ну! Не так разве, Пишта?
Пишта кивнул.
— Все так, правильно говорите, дядя Янош… А раз сообщение было, так мне бесполезно что-то говорить. В Н., где я работал последнее время, меня даже из хора выгнали.
— Так вот, кум Лайош, то есть… это… товарищ Бицо, — с заминкой произнес Гач, — какие у тебя на этот счет соображения? Примете нас в члены? Подходим мы вам?
— Да! — решительно ответил Бицо.
Он стер пену с рук, собрался с духом и начал речь, будто стоял не в полутьме кухни на цементном полу, а на освещенной лучами солнца праздничной трибуне, украшенной цветами и красными флагами.
— Товарищи! Друзья! — начал он торжественно, но тут же замолчал и не сказал больше ни слова, потому что в этот момент в дверях появилась тетушка Бицо, а вслед за ней, едва не наталкиваясь на нее, взъерошенный мужчина с вытаращенными глазами — пономарь приходской церкви.
— Соседка, тетушка Бицо, — возбужденно причитал он тоненьким голосом, — помогите, поддержите, спасите нас. Бог вас благословит за это, прошу покорно…
— Спасти? — удивилась тетушка Бицо. — От чего, господин Замбо? Кто хочет вас погубить?
— Его преподобие господин пастор, — пролепетал испуганный сын церкви. Он прикрыл глаза, опустил сложенные для молитвы, просящие о милости руки на грудь, поставив ноги в стоптанных остроносых башмаках носками внутрь. Неуклюжий, женоподобный, безбородый, этот мужчина олицетворял собой разгильдяйство и слабоумие. — Волы, прошу покорно, приходские волы, — простонал он визгливо, — из-за них я в такую беду попал… Представьте себе только: нашлись! Ведь они там были, за линией фронта, их нилашисты забрали. Выписали даже расписку, что волы Шаму и Шамшон — это наша собственность, но для безопасности, чтобы спасти их от мобилизации на фронт, взяты у нас… На документе и печать есть!.. Так вот теперь, только что, когда святой отец читал у себя дома псалтырь, по улице гнали ревущее стадо, а в нем, прямо с краю… наши Шаму и Шамшон. «Перст господен! — сказал его преподобие. — Беги, — говорит, — Замбо, постарайся вернуть нашу законную собственность…» Понимаете? Вернуть! Это я-то! Голыми руками! Шаму и Шамшона!..
