— Я не видел причины, по которой чертово правительство должно получить мои деньги.
— Именно.
— Но сейчас я не вижу причины, по которой я сам, в свои преклонные годы, не могу получить немного комфорта.
— Папа, тут тебе вполне комфортабельно. Этот сад восхитительный, — заметила Милдред.
— Этот сад — сущий ад.
— Я не сомневаюсь, — продолжил Родни, — что, завещая деньги тебе, дядя Мортимер считал их семейным капиталом, а его следует должным образом инвестировать, преумножить и, в свою очередь, оставить своим детям и внукам.
— Ничего подобного Мортимер не думал. В то последнее Рождество, которое мы все проводили в Пентленде, — то самое, когда он умер, — он сообщил мне, что собирается послать за адвокатом, как только контора откроется после праздников, и изменить завещание.
— Мимолетная причуда. Со стариками такое случается. Но в любом случае возможности осуществить ее ему не представилось.
— Не представилось, — подтвердил отец. — Об этом я позаботился. Именно поэтому я его и убил.
Единственное, что пришло в голову Милдред при подобном заявлении, уточнить: «Что ты сказал, папа?» Однако едва ли уместно было задавать такой вопрос. Отец произнес свои слова громко и внятно. И пока она пыталась придумать что-нибудь более разумное, ее брат тихо промолвил:
— Это нелепо, папа. Ты его убил? Как ты его убил?
— Мышьяком.
К Милдред вернулся дар речи, и она напомнила:
— Дядя Мортимер умер от сердечной болезни, осложненной вирусной пневмонией и гастроэнтеритом.
— Осложненными мышьяком, — усмехнулся отец.
— Где ты взял мышьяк, папа?
Голос Родни звучал подчеркнуто спокойно. В отличие от сестры, сидевшей на краю скамейки прямо, он вальяжно откинулся на спинку и, расслабившись настолько, насколько позволяла твердость дерева, принял позу человека, собирающегося позабавиться старческими фантазиями отца.
— Я взял его у Смоллбоуна, садовника твоего дяди. Он всегда говорил, что для борьбы с одуванчиками нет ничего лучше мышьяка. Узнав об этом, Мортимер сказал, что мышьяк слишком опасен, чтобы держать его в хозяйстве, и велел Смоллбоуну уничтожить яд. Но Смоллбоун оставил немного для себя и хранил в старомодном пузырьке синего стекла, в каких держат яды. Он признался мне, что это дает ему ощущение собственной власти. Могу это понять и, зная, как он относился к своему хозяину, удивляюсь, что он не воспользовался этим мышьяком раньше меня. Смоллбоун держал мышьяк в сарае для садовых инструментов, и когда он умер, я нашел его и перепрятал еще надежнее. Мне это тоже давало ощущение власти. Смоллбоун всегда говорил, что мышьяк не разлагается со временем, и оказался совершенно прав.
