Дева заговорила снова; голос ее, казалось, зазвенел в моих ушах:
– Рази и не страшись ничего.
И тогда я изо всех сил обрушил вниз поддельный клинок. На миг показалось, будто он противится этому. Затем деревяшка врезалась в плаху, распавшуюся надвое, и окровавленная голова девы покатилась к ногам моих собратьев, наблюдавших за казнью. Мастер Гурло поднял ее за волосы, а мастер Палаэмон подставил горсть под стекавшую на пол кровь.
– Сим помазую тебя, Северьян, – заговорил он, – и нарекаю братом нашим навеки.
Его средний палец коснулся моего лба, оставив на нем кровавый след.
– Да будет так! – провозгласили мастер Гурло и все подмастерья, кроме меня.
Дева поднялась на ноги. Мне было отлично известно, что ее голова всего-навсего скрыта под капюшоном, и все же впечатление ее отсутствия было полным. Я ощутил усталость и головокружение.
Забрав у мастера Гурло восковую голову, она сделала вид, будто водружает ее обратно на плечи, но на самом деле просто ловко и незаметно спрятала под капюшон – и встала пред нами, живая, здоровая и ослепительная. Я преклонил перед нею колени, а остальные отступили назад.
Подняв меч, которым я до этого якобы обезглавил ее (лезвие от соприкосновения с восковой головой тоже было в крови), она провозгласила:
– Отныне принадлежишь ты палачам!
Я почувствовал, как меч касается моих плечей, и тут же нетерпеливые руки надели на меня гильдейскую маску и подняли в воздух. Еще прежде чем понять как следует, что происходит, я оказался на плечах двух подмастерьев – только потом узнал, что это были Дротт с Рошем, хотя мог бы сразу догадаться. Под приветственные крики они пронесли меня по главному проходу часовни.
Наружу мы выбрались не раньше, чем начался фейерверк. Под ногами и даже в воздухе, над самым ухом, трещали шутихи, под тысячелетними стенами часовни рвались петарды, зеленые, желтые и красные ракеты взмывали ввысь. Ночное небо разорвал пополам пушечный выстрел с Башни Величия.
Выше я уже описывал все великолепие, ждавшее нас на столах во дворе. Меня усадили во главе стола, между мастером Гурло и мастером Палаэмоном, в мою честь возглашались тосты и здравицы, и я выпил чуть больше, чем следовало (для меня даже самая малость всегда оказывалась чуточку большей, чем следовало бы).
Что было дальше с девой, я не знаю. Она просто исчезла, как и в любой другой день святой Катарины, который я могу вспомнить. Больше я никогда не видел ее.
Как я оказался в кровати – не имею ни малейшего представления. Те, кто пьет помногу, рассказывали, что порой забывают все, что случилось с ними под конец ночи, – возможно, так же произошло и со мной. Но скорее, я (я ведь никогда ничего не забываю и даже, признаться, хоть это выглядит чистой похвальбой, не понимаю, что именно имеют в виду другие, говоря, будто забыли что-то, ибо все, пережитое мной, становится частью меня самого) просто заснул за столом и был отнесен туда.
