Все тело распухло. Пол был залит водой, чтобы я не ложился. Ползком добрался я до противоположной стены, ощупал все вокруг, — не было ни кровати, ни стула. В ту минуту мне захотелось уснуть навсегда. Холод пронизывал до костей. Меня трясло, в голове помутилось.
Щелкнул дверной замок, — я вздрогнул. Снова за мной, снова на допрос? Или просто хотят попугать? Эта мысль привела меня в ярость, и усилием воли я заставил себя очнуться.
Я почувствовал, как страх заползает в сердце. Если я его не задушу, они, подлые зеленые гады, ползучие гады, восторжествуют и очернят мое имя. Имя… Да что это я, в самом деле? Пекусь о своем добром имени, точно чванный буржуа?! Ни родители, ни друзья никогда обо мне не узнают. Сколько лет я не был на родине?
Но не это было главным в тот момент. Что ответить, если на очной ставке старик меня выдаст? Нет, я не знаю этого человека. Не грешно ли его позорить, когда я сам не обратил внимания, как повязан шарф, сам оказался виновником — единственным виновником — своего ареста? Нет, борьба слишком жестока, чтобы миндальничать. А вдруг старик подумает, что я его предал? Вдруг он подумает, что я нарочно пренебрег этим предупреждением насчет шарфа? Вдруг решит, что я осведомитель полиции и гестапо, и сообщит об этом на волю? Поверят ли друзья? Поверит ли Луиза?
Должно быть, я закричал, потому что примчался надзиратель и кинулся ко мне, пытаясь поднять. Я не удержался на ногах и упал. Тогда он посадил меня, прислонив к стене.
— Долго не сиди… Лучше встань, если сможешь…
— А зачем?!
Тут я испугался, что он сообщит им о моем состоянии и они вернутся.
— Все в порядке, просто мне так больше нравится. Прохладнее. Я хочу прохладиться.
Он спросил:
— Тебе что-нибудь нужно?
— Мне?
— Ты кричал.
— Это я во сне. Что-нибудь приснилось.
Он расхохотался. Видимо, он был высокий и сильный, таким оглушительным показался мне его смех. Я поднял глаза, но и по сей день понятия не имею о его наружности. Взгляд охватывал небольшое пространство, и то, что попадало в поле зрения, было искажено.
— И чего ваш брат встревает в эту заваруху? Тебе-то какое дело, что у нас тут немцы хозяйничают? Ты же иностранец. Я вон француз, да и то помалкиваю! Соображать надо! — Он понизил голос. — А коли не в чем тебе признаться, держи язык за зубами. Брехать-то зачем?
Что означал этот намек? И был ли он намеком? Спросить про старика? Но кто поручится, что этот тип не доносчик и не задумал таким манером вкрасться ко мне в доверие?
