О, если б можно было ненавидеть! Как часто и я с безмерной враждой открывал его притягивающие и страшные книги. Но его убили не как врага, не как еретика, не исступленные против его темного учения инаковерующие, а случайно, мимоходом… Что знали о нем даже вожди большевиков, даже эстет от Совдепии Луначарский? А, Розанов? Тот самый, который… «Нововременец»… Нельзя печататься с ним в одном журнале… И самые просвещенные добавляли: «Он любит парадоксы». Разве могли они — не знающие, не любящие ни мира Господня, ни нашей России, понять его русскую, темную, шалую душу?
Не поняв, не могли ненавидеть, но мимоходом расстреляли. Альбигойцы[150] разбивали изображения Христовы, веруя, что низвергают антихриста. Страшна хула слепца, который верит, что он зряч, но трижды страшней слепец, который творит скверну, не замечая того. Альбигойцев в поруганном храме можно понять, но не мэра какой-нибудь деревушки, который теперь выкидывает за ненужностью статуи и сдает церковь в аренду под синематограф[151].
Розанова разбили и выкинули из церкви «добрые ребята», не понимая, что они делают. Луначарский скажет: «А, это тот, который любит парадоксы…» И все… А над молящимися — архангел, и говорит он о мече, и о Хозяине, изгнавшем торгашей из храма[152], о справедливости и возмездии. Зачем убить? — Пред тайной волей падают ниц пришедшие — петербургские фельетонисты, киевские монархисты и старая слепенькая старушка, Бог весть как забредшая сюда.
О душе Розанова молятся, о незнаемой, но страшной и больной душе. Стройны и величавы готические соборы, и в торжественных нефах душа идет к творцу. А русские в своих церквах любят закоулки, затворы, тайники, часовенки, подземелье и кривые коридорчики. Уйдешь, и заблудишься. И душу Розанова, русскую душу, в которой сто тайников да триста приделов, напоминает Софийский собор. Темно, и вдруг ослепительным контрастом буйный луч играет на черном лике угодника, и снова ночь. Не таков ли был Розанов? Там, где зацветали Шартрский собор и Авиньонская базилика, не поймут его. Но мы, блуждая в киевской Софии или в Василии Блаженном, путаясь в заворотах, томясь тьмой и солнцем, чуя дьявольский елей в Алеше Карамазове и мученический венец в хихикающем Смердякове, — мы можем сказать о Розанове — он был наш.
Был похож Розанов на Россию. Был он похож на Россию беспутную, гулящую и покаянную. На черное дело всегда готов, но с и неизменным русским «пост-скриптумом» — я тоскую и каюсь, Господи, да будет воля Твоя!
