Они не смеют честно и прямо сказать рабочим, что им нужно много и долго учиться, чтоб приобщиться [к] прошлой и настоящей культуре, чтоб, постигнув ее до конца, стараться со всем мыслящим человечеством преодолеть ее и обрести новые пути. Они предпочитают, усадив их на мишурный и зыбкий трон, шептать свои льстивые глупости.
Бедное «Его Величество»!
Лицо или маска? Два романа, в которых средь философствований и обличений порой слышится голос пророка. Стихи — сквозь поэтические упражнения прорывается такой покаянный вопль, что читатель с книжкой наедине боится остаться. Какие уж тут стихи! Лицо или маска? И как говорить о Ропшине, когда все еще не успели отвести глаз от страшного игрока Савинкова?.. Может быть, лицо давно уже стало маской? А может, маску нельзя снять, ибо она срослась с живой плотью?..
Парижское кафе. Среди французских писателей и журналистов учтивый человек, в котелке, с лицом искусного дипломата. Какой прекрасный выговор! Какая тонкая речь! Недаром собеседники шепчут: «Charmeur! — очарователен!..» Но вот что-то слишком долго улыбается, будто из вежливости улыбнулся и забыл, что пора кончать… Но вот все чаще и чаще закрывает на минуту глаза, точно хочет передохнуть — не глядеть бы вовсе… Дипломат… а может, исступленный и унылый татарин? И французы переглядываются смущенно; наверное, когда учтивый monsieur уйдет, самый посвященный объяснит другим:
— Это тот самый, который…
Да, тот самый!.. Но и «посвященный» не знает, сколько в этом чарующем «конфрэре»[93] динамита великой ненависти. Как ненавидит он великолепный комфорт наших душ, «программные» чувства бескрылых вождей и равнодушную толпу, лениво толпящуюся вкруг шахматной доски игроков. Как-то в начале войны сказал он мне:
— Ну, немцы возьмут Париж… Ну, у нас будет революция, республика… Самое ужасное, что всегда, что бы ни случилось, будет человек сидеть у окошка и глядеть, как петух дерется с курицей. Это страшней всего…
Часто из уст Савинкова-Ропшина исходят крики ненависти, и редко он повторяет слова любви. Но любовь его по-человечески проста и велика. Голос его менялся, слезала с лица окаменевшая улыбка, загорались узкие глаза, когда там, за рубежом, говорил он о России. Ах, давно еще, когда мы не знали, счастливые, что можем потерять, он один сказал о любви к родине, любви просто, без «но»… Вы помните, как плакал отставной адмирал Болтов, узнав о Цусиме, о том, как спущен был наш Андреевский флаг… Теперь мы научились так плакать все…
