, замерзающие, рыскали по городу, тщетно выискивая ведерко угля и собираясь у костра, как древние огнепоклонники, поклонялись стихии. Горожане Берлина, которые, быть может, до этих лет даже не замечали, что такое хлеб, растет ли он где-нибудь или приготовляется на Friedrichstrasse, озверевшие от голода, уходили по ночам в окрестные поля, тихонько выкапывая, как звери, вожделенный картофель. Надо ли говорить о России? Я вспоминаю прошлое лето в Москве, недавние дни в Киеве, когда требовались героические усилия, чтобы говорить о кризисе материализма или писать возвышенные мистерии, преодолевая единственную всепоглощающую мысль — если бы сейчас хлеба, белого, свежего, еще пахнущего…
После разговоров о сношениях с Марсом и круговселенских экспрессах — невозможность добраться до соседнего местечка. Когда два года тому назад ехал я из Парижа в Петербург, это мнилось каким-то необычайным путешествием: паспорта с тридцатью печатями, подводные лодки, спасательные круги, границы, заставы. Год спустя было труднее проехать из Москвы в Киев: теплушки, обыски, стрельба, ночной караван «в обход», пленение и выкуп, карантин. Теперь же смотрят на человека, едущего в Полтаву, как на отважного конкистадора.
Живем без телеграфа и почты, без телефона, даже без электричества и воды. Смельчаки на крышах отправляются в неведомые страны за хлебом. Какие-то разбойничьи шайки в лесах. Какие-то трупы у дорог. Наука? Искусство? Оставьте детский лепет! Если кто-либо робко читает теперь стихи, не за или против «чека», а просто стихи, — на него смотрят с соболезнованием. Былые властители развенчаны, зато пойдите на базар, впрочем, кто туда не ходит теперь, и вы увидите на возах, претворенных в троны, горделиво восседающих новых королев. Мы не можем ни мечтать, ни учиться, ни работать. Смотря по темпераменту, одни убивают, другие доносят, одни спекулируют, другие застенчиво продают свои брюки, примерно, девяностых годов.
Человечество обнажилось. Из пышного дворца вынесли мебель и утварь, ободрали обои, побили стекла. Платья износились, истлели. Голый человек двадцатого века ничем не отличается от своего дедушки из века пещерного, если не хилостью и десятком современных болезней. Но не только плоть обнажена, сдернуты покровы с души. И с тоской мыслишь: неужели нужны были Египет и Эллада, двадцать веков христианства, мудрецы и пророки, ученые и поэты, чтобы дойти до разбрызганных мозгов в сараях Садовой улицы? Изощрялись в новых религиях и учениях, строчили штейнеровские катехизисы и гаагские параграфы, а потом прошибали черепа ломом? Ах, какую находчивость проявил германский дипломат, сказав о «клочке бумажки». Поля Европы полны не только трупами, но и этими «клочками» — христианское «pax in terra»
