Мы привыкли все к духовной гегемонии Франции. Не только портнихи беспомощно разводят руками, лишенные парижских журналов, но и поэты тщетно ждут директив «Mercure de France»[195], а художники гадают, какой новый «изм» появится в последнем «Салоне независимых»[196]. Уже пять с лишним лет Париж отделен от нас стеной различных фронтов, а последние два года эта стена стала непроницаемой. Понятно, с какой жадностью перечитывал я весенние парижские журналы и письма друзей, которые полгода путешествовали из Парижа в Киев. Быть может, вопреки всем законам, солнце встанет с запада над окровавленным миром? Быть может, пока мы трудолюбиво истребляли друг друга, в тишине кабинетов Пасси и мансард Монпарнаса были найдены верные средства от той болезни, которая сразила Европу в душный летний вечер четырнадцатого года?
О, без всякой гордости, скорее униженно, наподобие бедной родственницы, внимал я вестям оттуда. Внешний блеск сначала поразил меня. Ведь не только кафе полны нарядными посетителями, не только магазины завалены товарами — открыты все школы и академии, каждый день десятки выставок, бесконечное количество журналов, философские книги, романы, сборники стихов. После пустырей «пролеткультов» впечатление пышной всколосившейся нивы. Но вглядываясь, видишь, что хлеба поражены роковой язвой и что уста сытой, якобы довольной, Франции искажены жаждой духовных ключей, непохожих на иссякающие фонтаны Версаля.
Духовный мир Франции довольно резко делится на три лагеря. Во главе первого стоят «старый эпикуреец» Анатоль Франс, Анри де Ренье и другие. Они являются для духа Франции тем, чем Клемансо — для ее плоти. Война им мнится не катастрофой, но лишь эпизодом истории. Они предпочитают лучше владеть сомнительными ценностями, нежели переоценивать их. Во Франции человек до сорока лет работает и копит луидоры, потом приобретает за городом домик и остаток жизни проводит в буколических усладах. Писатели и мыслители, сторонники духовного status quo, почитают Францию за отработавшего свой век рантье. Они живут за счет прошлого: цитируют Паскаля[197]или Местра[198] и в креслах разных «Людовиков» переживают «идеи Великой революции». Они атеисты и скептики, добрые республиканцы и опытные антиквары. Всякое движение назад или вперед, нарушающее расписание дня, претит им. Презирающие Гете за «германскую тяжеловесность» и Достоевского за «славянскую хаотичность», они все искания в области науки и искусства отвергают как чужестранные посягательства на «галльский дух». Вместо мудрости они удовлетворяются разумностью, и стихийному творчеству противопоставляют чувство меры. Пять страшных лет не изменили их, но, напротив, придали большую уверенность их спокойным лицам. Мы можем любоваться ими, учиться нам у них нечему.
