-- Вода хороша, -- говорит Мари.
-- Да, хороша.
Он тоже смотрел на балетные движения ее ног под водой. Отвечая, он поднимает голову. У него серьезные, задумчивые глаза -- глаза человека, очнувшегося ото сна, с которым он расстается, улыбаясь.
Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе пены, в которой розовыми пятнышками мелькают ее ступни. Он догоняет ее в несколько взмахов и тоже переворачивается на спину.
Они лежат рядом, и морской прилив относит их к пляжу.
-- Вы не сразу уедете? -- спрашивает он, выходя из воды.
-- Нет, я пойду сменю Жан-Жака -- ему, наверное, уже надоело караулить Ива.
-- Тяжелы обязанности матери! До скорого свидания, мадам.
Он бежит к волейбольной сетке, чтобы включиться в новую игру, которая уже начинается. Мари идет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к своему любимому занятию -- нежится на горячем песке.
Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и это тягостное ощущение, что даже сон не унес вчерашней усталости, не смыл горечи вечных поражений. Луи медленно выходит из оцепенения. В глазах слепящие, красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман и дым заводских труб.
Начинается день, похожий на все прочие. Картина всплывает за картиной; ночной сон, разбитая молотком статуя и спящая Мари, которая лежит на спине, как и та -- в своем гнезде из буйных трав.
Луи решает поехать на стройку в объезд, по дороге, отдаленно напоминающей лесную тропку.
"Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудется", -- думает Луи.
Он суеверен, как и его родители-итальянцы, бежавшие от бед фашизма во Францию, чтобы столкнуться здесь с новыми бедами.
Неудивительно, что эта гипсовая статуя заняла в его жизни такое важное место. Его мать со странным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была заставлена вся ее спальня. Пречистые девы в голубых накидках из Лурда или Лизье, мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой Антоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец.
К этой почерпнутой на базарах набожности прибавился еще страх перед колдовским воздействием наготы. Для латинян голое тело -- табу. Статуя, обнаруженная в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей по работе, что этих итальянцев, испанцев, алжирцев -- невежественных и темных сынов Средиземноморья -- оскорбила и напугала ее нагота. Голая женщина, и даже скульптура, ее изображающая, всегда ассоциировались в их глазах с публичным домом.
