"Просвещенный муж" советует быть осторожнее и т. д. Впрочем, вскоре же следует окрик: "Мы здесь не для ученых споров", "мне с вами некогда спорить".
Но и после перемены вывески на более благонамеренную "внимание, раз обращенное на магазин, не отвратилось", медик продолжал изредка заезжать и советовал Кирсанову быть осторожнее.
Чтобы не оставалось никаких колебаний, о чем и с кем идет разговор, в уста "просвещенного мужа" вкладываются такие слова: "Вот таково прямое изъявление воли, которая должна быть исполнена" (661 - текст и сноска); прибавлять эпитет "высочайшей" не было никакой надобности, контекст был очевиден. {В первой публикации, в сборнике "Н. Г. Чернышевский. 1828-1928" (М., 1928, стр. 23), Н. А. Алексеев эти слова прочитал: "Такова прямая выс воля...". В изданиях 1929 г. чтение несколько уточнено: "Это прямое веление, которое должно быть исполнено" (стр. 373). Для издания 1939 г. текст снова сверялся (об этом - в письме Н. А. Алексеева к Н. М. Чернышевской от 15 февраля 1947 г.) и дано такое чтение: "Вот это вообщ* прямое выражение воли" (XI, 594). В настоящем издании устанавливается наиболее правдоподобное прочтение.}
Не может быть никакого сомнения, что Чернышевский отлично понимал, что это место ни в коем случае не может появиться в печати; Однако - вопреки обычной манере - оно в черновой рукописи осталось незачеркнутым, и это дало Н. А. Алексееву основание предполагать, что смягченный текст "Современника" "скорее всего надо приписать рвению цензора". {См.: Н. Г. Чернышевский... М., 1928, стр. 19.}
Но дело в том, что простым сокращением пространного текста превратить его в журнальный невозможно. Можно, конечно, заподозрить, что после цензурного запрещения в редакции "Современника" создали новый, невинный текст. Но этому противоречит простое сопоставление начальной, цензурно совершенно "невинной" части этого параграфа с черновым текстом. Он не просто переписывался набело, а в ряде мест существенно изменялся: весь отрывок стилистически целен и органичен. Единственный возможный вывод таков: Чернышевский сначала дал себе волю и написал как хотелось, а при перебеливании создал цензурно допустимый текст, но забыл зачеркнуть черновик.
Добавлю, что ничего подобного по резкости и откровенности в журнальном тексте нет. Можно было заметить, что Чернышевский устранял и гораздо менее острые места, которые могли бы дать повод к запрету романа в целом. Во имя целого Чернышевский сознательно шел на сглаживание отдельных резких мест. Критика существующего строя достигалась именно общей направленностью романа; отдельные эпизоды, как бы выразительны они ни были, можно было, по мысли автора, приносить при этом в жертву.
