— Сашенька, когда ты прекратишь строить иллюзии? — вошла в комнату мама. Каждый раз, когда она бывала здесь, ужасалась всё сильнее. Комната больше походила на мемориал с десятками фотографий, плакатов, любовных писем, написанных ему дочкой и оставленных у стены, где скопилось несколько десятков подобных конвертов.
— Мама, я люблю его! — восторженно говорила девушка.
— Тебе 23 года. Перестань уже верить в сказки, — пыталась научить уму разуму женщина, но все попытки оказывались бесполезными. — Он никогда не обратит на тебя внимания.
— Обратит. Моя любовь даст ему всё, что нужно. Никто другой не даст ему того, что могу я, — уверяла себя девушка.
— Милая, Дима женится. Я вчера слышала. Его друг, тот парень, Саша, который спас его после аварии, помог твоему кумиру сделать предложение своей девушке. Поэтому, прекрати думать о нём и лучше, найди себе хорошего молодого человека. А про Малышкина и думать забудь. У него своя жизнь, а у тебя своя.
— Как? Свадьба? — переменилась в лице девушка. — Он не может! Дима, ты ведь мой, только мой.
— Доченька, успокойся! — попыталась утихомирить её женщина.
— Ты врёшь. Этого не может быть, — вскочила с ковра она.
Женщина, лет пятидесяти, опасаясь, отошла в сторону, ближе к двери.
— Нет, я не вру.
— Пошла вон отсюда! — закричала Саша, едва не набрасываясь на мать и та, не сопротивляясь, быстро покинула святилище дочери. — Ты будешь только моим, ведь я люблю тебя, — приговаривала девушка, общаясь с каждым из висевших на стене плакатов Димы, медленно продвигаясь к телевизору, по которому по — прежнему показывали Малышкина. — Я добьюсь тебя, мой милый. Я люблю тебя, Малыш…
«Слепая вера — движущая сила спящего разума.»
Тёмные, мрачные тона просторного помещения наводили тоску. Не меньше сотни горевших свечей по всей площади зала тускло освещали его, позволяя пришедшим людям, разглядеть друг друга, да и то не всегда. Игравшая мелодия, издаваемая стареньким магнитофоном, использовавшимся, вероятно, ещё при Сталине, заставляла ужасаться, тем самым, создавая мрачную атмосферу всеобщей подавленности. Глядевший на всё это Антон угрюмо стоял рядом с командой, раз, за разом обращая внимание на всевозможные венки, букеты с чётным количеством цветов, многие из которых выглядели завявшими и чересчур отпугивающими. Он изумлялся с каждой минутой всё сильнее и не мог поверить в происходившее. Стараясь больше ни о чём не думать, спортсмен попытался отвлечься, подойдя к столу с чёрной скатертью, до боли страшными вазами и рамками без фотографий с ленточкой у правого нижнего угла. Схватив первый, попавшийся под руку стеклянный прозрачный графин и налив в рюмку необходимых сто грамм, выдохнув, он с нетерпением выпил, пожелав обрести хоть какое-то облегчение, но вместо этого, получил отвращение — обещанная ранее водка превратилась в протухшую воду. Сплюнув несколько раз, и столько же чертыхнувшись, он постарался сильно не обращать на себя внимания окружавших и с ярко — выраженным раздражением вернулся к своему прежнему месту. От камина рядом с ним исходил треск, немного отвлекавший от надоевшей музыки, вызывавшей лишь мурашки и желание покончить с собой прямо здесь и сейчас, но, благодаря этому, спортсмен забыл, что стоял у гроба, уже успевшим напугать при входе в зал. Но шок от него был недолгим, когда люди увидели, в каком «раю» оказались.
