— И ударили бы, если не маковки. Видишь, в отчаянную шатию-братию за опоздание толкнули…
С тех пор я возненавидел золото.
— Вы о золоте больше не говорите, — просил я и грозился: — А то реветь буду!
4
Себя я помню лет с шести, может, и раньше. Бывало, лежишь на печи, а рядом сидит бабушка и прядет куделю. Пряла она ходко, любила это дело. Посмотришь, только веретено в руках жужжит. А я лежу и прошу бабушку рассказать какую-нибудь сказку.
— Жила-была сестрица Аленушка, а у той у сестрицы был братец Иванушка. Маленький-премаленький еще, как ты стручок-недоросточек. И пошли они вдвоем по ягоды. У сестрицы у Аленушки корзиночка побольше, из драночек, а у братца Иванушки поменьше была. Сплетена эта корзиночка у Иванушки из красных ивовых прутиков… — начинала она нараспев.
А пузатое веретено крутится у ее ног, как живое. Веретено жужжит, а сказка идет своим чередом. И что примечательно: бабушка каждый раз рассказывала как-то по-своему, вела сказочку как новую. На другой день слушаю: у Аленушки да у Иванушки в руках уже не корзиночки, а ведерки звонкие, и коромыслице точеное несет сестрица Иванушки.
— Вчера же рассказывала, с корзинками шли, — пытаюсь поправить я.
— То вчера было, а это сегодня. Жизнь-то не стоит на дороге, каждый день другая. Смотри да примечай. А то просвистишь жизнь-то и не заметишь, как пролетит она, голубушка.
Я и сейчас удивляюсь, откуда бабушка знала столько сказок. Память у нее была превосходная, рассказывала она сочно, изображала все в лицах. Потом я многие эти сказки встречал в книгах. А бабушка была совершенно неграмотная, из книг она, конечно, узнать их не могла. Видимо, сказки передавались из уст в уста. Возможно, кое-что и сама складывала.
Помню, как я начинал рисовать.
Из кучи книг, которые натаскал из меньшенинского дома, я отобрал одну со странными на картинках человечками: у всех головы заключены в круги, и рядом храмы какие-то. Наскреб я в дымоходе сажи, разбавил водой — получились чернила: густые, черные. Выстругал из лучины тоненькую палочку и начал малевать, забавным человечкам приделывать рожки да хвостики. Пришла тетушка Марфа — богомольная старуха, взглянула на мое художество, покачала головой:
— Это чего же ты, Семеновна, в ад-то направляешь внука?
— Пусть направляется, ежели боек шибко.
— Так вот и грешим, Семеновна, — сказала скорбно и осуждающе тетушка и, перекрестившись, вышла из избы.
Бабушка, удивленная и ошарашенная такими словами, сидела какое-то время точно пришибленная, потом поднялась и, припадая на ревматическую ногу, шагнула к столу. Взглянула на меня из-под платка, сидевшего на голове «куличком», потом молча дала мне подзатыльника, выдернула из моих рук книгу с храмами да богами и села на нее, словно защищая тех человечков с кругами на голове.
