И опять гармонь словно проснулась, зазвенели колокольчики.
Гармонист ты, гармонист,
Золотые планки.
Дроля ждет и не дождется,
Мне не до гулянки, —
в ответ звонкоголосо пропели девушки.
Так произошло объяснение.
Гармошка снова заворковала тихо и нежно, девушки заговорили о чем-то о своем. И вдруг в самое затишье я совсем осмелел и неожиданно для всех подал с полатей голос:
Ягодиночка моя,
Меня ты любишь али нет?
Если любишь, ягодиночка,
Тащи скорей конфет.
Мать погрозила мне, но на лице у нее была улыбка.
— Только тебя и не хватало… о ягодиночке запел!
— Они не поют же… я сам сложил…
Над моей неожиданной песенкой все смеялись, даже гармонист смолк.
— Все чего-нибудь выдумывает… Не время тебе, говорю, такие песни распевать, — уже строже сказала мать и вышла в сени.
— Научат тут добру, как же, — прошептала раздраженно бабушка.
Вскоре мать вернулась с решетом в руках. Гроздья рябины, слегка припудренные инеем, покоились в нем красной горкой. Я знал, ягоды были сладкие, не такие, как осенью на рябине.
Все брали по кисточке, пробовали мороженые ягоды, хвалили.
— И как ты, Петровна, изготовила-то этак?
— А чего трудного? Нарвала вон с рябины, развесила на мороз. Кислота-то и превратилась в сладость.
— Ну и ну, — сказал Оля. — На рябине-то сколь пропадает добра.
— А я еще вас паренкой угощу.
Мать опять вышла в сени и в большом блюде принесла пареницу. Пареница, нарезанная ломтиками и высушенная в печи брюква, тоже была сладкая и вкусная.
— Это вам за новые песенки. Ешьте на доброе здоровье да пойте веселее, — угощая, просила мать.
Кто-то опять звякнул щеколдой. Девушки переглянулись: это уж из другой деревни. Быстрехонько стали прихорашиваться. Наши парни закурили. Мать выглянула в сени, отшатнулась. Оттолкнув ее, в избу влетел какой-то старик с тростью, а за ним и старуха лезла с большой корзиной. У старика седая борода, одет он в белую вышитую рубаху и брюки галифе. Старуха — маленькая и толстенькая, в длинном, до пят, сарафане. Они выскочили на середину избы и принялись плясать. Я сразу понял, что это ряженые, должно, Платоновна да Агния, наши соседки.
Оля раздернул гармошку и начал им подыгрывать. Старик плясал и пел, а старуха, как мячик, подскакивала чуть не до потолка.
Все хлопали в ладоши и так смеялись, что бабушка не смогла улежать, встала и, сев на припечек, принялась крестить грудь.
Старик увидел ее и полез к бабушке на печь.
— Говори, старуха, где хранишь свои деньги?
