Я смотрю на Валька Чумакова, и наконец понимаю, о чем именно он спрашивал, когда подсел на свободную кровать. Чудовище, выглядящее человеком, действительно наказано. Причем не строгачом, на котором уже отсидело, и не черными укусами игл по исколотым венам, где много лет кипел паленый герыч. Оно наказано попаданием сюда — в этот огромный тихий дом, откуда нет выхода.
Говорю:
— Мне пора.
Кровь отливает от лица. Бледнею. Я белый, как молоко матери. Я подвенечное платье и японский погребальный саван. Я смирительная рубашка, не позволяющая ни шевелиться, ни дышать полной грудью.
Встаю, комкая куртку в ладони. На негнущихся ногах направляюсь к выходу.
Марина смотрит мне вслед из-под полуопущенных век.
Пытаюсь понять, в чем я провинился.
Где нагрешил так сильно, что дорога моей жизни изогнулась, забросив в частный сектор к порогу необычного дома с необычной семьей. Разравниваю бледно-серый гравий подъездной дорожки, стараясь не оглядываться на окна. На меня внимательно смотрит Жанна.
Размышляю.
Уже не ставлю вопроса, стоит ли побег риска. Вспоминаю мертвого пони, счастливые окровавленные лица. Присматриваюсь к булыжникам багряного забора и пытаюсь проанализировать график Себастиана. Но пока возможностей нет, я извожу себя пустыми размышлениями. Мы все так делаем, когда не в силах контролировать ситуацию…
В небе — огромная стая голубей. Шумная, шуршащая. Заходит по дуге, будто собирается атаковать. Опираюсь на специальные длиннопалые грабли, с тоской уставившись вверх. Когда стая достигает воздушного пространства над Особняком, ее словно сдувает ветром.
Я уже видел подобное — охотящийся коршун, величественный и грозный, несколько дней назад наткнулся на стеклянную стену, окружающую дом. Птица вздрогнула, будто в нее попала пуля. Обронила пару перьев, а затем кинулась наутек со скоростью, которой я даже не предполагал…
Голубей уносит прочь — нечто невидимое, но надежно охраняющее усадьбу от всего внешнего мира. В чем я провинился, попав сюда?
Иногда ночами я слышу скрежетание каменных жерновов. Сквозь неспокойный сон. Откуда-то снизу, из подвального подвала, если таковая острота будет дозволена. Это моя память перетирает воспоминания в муку, пытаясь просеять бесцельно прожитые дни и найти окаменевшее зерно. Пытаясь найти причину, по которой я здесь.
Открываю глаза и вижу Эдика, тихонько возвращающегося в общую комнату. Примерно раз в неделю, среди ночи, под скрежетание каменных плит. Его колени, обыкновенно безупречно чистые, выпачканы белым. Ладони тоже. Он и есть мельник, заставляющий мысли скакать по кругу, доводя меня до изнеможения. Прячется за занавеской и чистит брюки икеевской липучкой…
