Марина хочет, я чувствую.
Пытаюсь найти в ее неказистом лице хоть что-то красивое и не могу. Бедра еще крепкие, но поплывшие. Грудь маленькая и дряблая, ноги короткие, нос большой и курносый. По сравнению с женщинами из дома над нашими головами, она даже не серая мышь — полнейшее ничтожество. Тень на водной глади вечером сумеречного дня…
Выдерживаю взгляд, и повариха отворачивается первой. Набрасывает на острые плечи пижамную куртку, стягивает желтые волосы в пучок. Тяжко падает на застеленную койку и тут же закрывает глаза.
Сажусь на свою кровать, сбрасываю тапки и натягиваю носки. Меня ждет работа на свежем воздухе, верная тяпка и пара часов одиночества. Чума, уже успевший переодеться в рабочку, тут же оказывается рядом.
Устраивается напротив на пустой лежанке, где когда-то сидел задумчивый Тюрякулов, поведавший про «судью». Выжидает.
Как и остальные, Валентин Дмитриевич посматривает на меня, точно на предателя. Догадывается о повышении зарплаты, но в чужое дело не лезет и в долг не просит.
— Значит, Диська, на клумбы нынче отправили? — спрашивает, будто бы не зная ответа.
Киваю. Попытку завязать разговор расцениваю, как первый шаг к топке льда, вставшего между мной и коллективом после начала частных уроков. Уже через пару минут понимаю, как жестоко ошибался…
— А вот ты, Диська, когда-нибудь думал, — продолжает он, понизив голос, чтобы не услышала Марина, — что мы тут оказались не просто так?
Иногда человеку просто жизненно необходимо исповедаться. Если прижмет, то кому угодно — попутчику в поезде, таксисту, соседу по очереди в ЖЭУ, продавцу в магазине. Соратнику по неволе, запертому в Особняке. Это закон нашей природы, мнительной и болтливой.
Исподлобья смотрю на Чуму, завязываю шнурки кроссовок. Говорю:
— Сейчас не время.
Игнорируя, поднимает взгляд к потолку и продолжает:
— Ты ж, Диська, тоже немало грешков за спиной оставил?
Молчу. Люди часто рассказывают свои истории не для того, чтобы их услышали, а чтобы излить душу. Отодвигаю деревянную заслонку воображаемого конфессионала. Давно ли ты исповедовался, сын мой?
— Я вот думаю иногда… — Крутит в пальцах папиросу, ломая и просыпая на затянутый ковром пол темно-коричневые крошки табака. — Что местечко это почище любой тюрьмы. Такие штуки вспомнить заставляет, братишка, что аж дурно…
Шаги по коридору. Потная мальчишеская ладошка на ручке туалета, вцепившаяся так, что потом еще неделю будет болеть. Задержанное дыхание и страх, сковавший мышцы. Если он дернет дверь на себя, я не удержу. И драться сил не найду…
