Мальчонка одним глазом смотрел на служебник, а другим косил на дверь. Когда господин поп подаст знак, служебник нужно будет перенести с одной стороны алтаря на другую. Но с ягненком ведь тоже надо что-то делать, чтобы не путался под ногами во время службы.
— Dominus vobiscum![58] — Поп Фидель повернулся лицом к пастве и сложил руки. Только тут я заметил, какие мозолистые у него ладони, видимо, от частой колки дров. Если он понадобится мне в качестве эпизодического персонажа, непременно наделю его гладкими, ухоженными, белыми руками. (Насколько мне известно, нежные руки — неотъемлемая принадлежность всех литературных персонажей духовного сословия, начиная с «Аббата Константина»[59].)
Свое «ite missa est»[60] поп произнес почти беззвучно, но получил громкий ответ.
«Бе-е-е, бе-е-е», — подбодрив самого себя, ягненок, покачиваясь на неверных ножках, вошел в дверь, но через пару шагов почтительно остановился. Он бессмысленно таращил невинные глаза, тыча влажной мордочкой в каменные плиты, потом недовольно помотал головой, явно не одобряя этого странного пастбища без травы, и наконец улегся, подогнув под себя ноги, и принялся слизывать выступившую на стене селитру.
Никому не было до него дела. Старухам и в голову не приходило его прогонять: это ведь был агнец Божий, дружок маленького Иисуса; Шати, которому все это вообще пришлось чрезвычайно по душе, с удовлетворением посасывал мизинец.
Поп осенил широким крестом все собрание: Шати, старушек, ягненка и жука. Перепало и мне — я принял благословение, сидя на последней скамье и с трудом подавляя зевоту. Да, что ни говори, ранние вставания — не для меня.
Тетушки протерли глаза и, уповая на грядущее спасение, одна за другой приложились губами к кресту («изготовлен в 1892 году Вероникой Мочар во имя спасения страждущих в чистилище»), с которого давно стерли краску покаянные и богобоязненные поцелуи запекшихся старческих губ. Шати убирал видавшую виды фелонь в ящик комода, я же тем временем разглядывал кадильницу, выполненную в раннем романском стиле, — место ей, безусловно, было в музее; будь приход чуточку побогаче, ее наверняка давно бы уже выбросили и заменили кадильницей из нейзильбера, — и тут в ризницу робко заглянула ладная, румяная молодайка, что называется, кровь с молоком. Одета она была красиво и опрятно: черная кофта, на голове — белый шелковый платок, на ногах — кожаные туфельки без всяких бантиков, какие пристало носить уважающей себя женщине. Ножки у нее были нежные и белые — им явно не доводилось увязать ни в дорожной грязи, ни в раскаленном песке на кукурузном поле. Красивые, стройные ножки, не знавшие колючей стерни. Она была очень недурна, со своими ямочками на щеках, хотя и несколько странновата. Глаз я не мог разглядеть, так как стояла она потупившись, но верхние веки казались тяжелыми, как у старых итальянских Мадонн; во время разговора она клонила голову набок и становилась немного похожа на кудахчущую наседку.
