Академиком я не стал, ибо никогда не отличался бурной фантазией. Именно поэтому мои работы не раз привлекали внимание зарубежных археологов. Кое-что заметили и у нас. Стало известно, скажем, что я откопал самое древнее в мире осиное гнездо. Оно лепилось к глинобитной хижине каменного века и стало с годами твердым как кирпич. Гнездо ничем не отличалось от нынешних. Осам, должно быть, было стыдно, что их архитектура за пять тысячелетий не сдвинулась с места. Мне же эта история снискала славу. Тут-то меня и избрали почетным председателем общества пчеловодов. (А что было бы, если бы я нашел не осиное гнездо, а первобытный улей!)
Так я жил-поживал до самой весны, вкушая скромные радости будней и потихоньку забывая о том, что я не только Мартон Варга, но еще и Пал Эркень. Вообще-то писательские амбиции живучи, как бездомные котята; их можно закопать, утрамбовать землю, но мяуканье еще долго будет терзать вам уши. И все же в один прекрасный день они замолкнут, особенно под гнетом вашего приближающегося сорокалетия.
Тут-то и пришло письмо из одного будапештского издательства. Оно было адресовано Мартону Варге, но по сути обращено к Палу Эркеню. Издательство заказывало мне роман.
Меня явно с кем-то перепутали, — улыбнулся я про себя. Я никогда и ничего не писал в прозе, за исключением эссе. В последних, как правило, говорилось о чем-нибудь вроде формы венгерских мечей бронзового века в сопоставлении с микенской культурой и прочих мало кому интересных вещах.
Разумеется, отвечать я не стал, а письмо показал только одному человеку — моей машинистке, с которой мы прекрасно ладим. Собственно говоря, она студентка, учится в университете, причем куда более старательно, чем я в свое время. Получив разрешение пользоваться моей библиотекой, она в благодарность решила навести в ней порядок. Таковы студентки, а в особенности те, что изучают классическую филологию. Проходят десять подвигов Геракла и немедленно решают перещеголять героя одиннадцатым. Видит бог, если бы у меня был такой вздернутый носик и такие блестящие глазки, как у Герминки, я предпочел бы лаврам Геракла лавры Елены.
Говорил я об этом Герминке, разумеется, исключительно в шутку. Она лучше, чем кто бы то ни было, знала, что единственный огонь, который во мне пылает — холодный огонь, или свет разума. Черепаха — и та создание более романтическое. Мы с Герминкой именно потому и сдружились так славно, что никто из нас не краснел, копаясь в древностях александрийской эпохи. А между тем среди них попадаются довольно неприличные вещицы.
