Тициан. Любовь небесная – земная | страница 73
Раньше Тициан считал, что в изображении может быть или глубинная, непостижимая тень, куда страшно заглядывать, – такими были византийские мозаики в Сан-Марко, – или же, если не было этой глубинной тени, в картинах могла присутствовать лучезарная поверхностная ясность, такая как в работах Джамбеллино. У Джорджоне Тициан находил и глубину, и ясность. От этого кружилась голова. Тициан не мог сдержать слез, когда стоял перед «Венерой». И ночью, когда думал о ней, тоже иногда плакал от непонятного волнения.
«Господи, благодарю тебя, что учишь меня смирению. Показываешь то, чего я никогда не достигну. Мне кажется, что все очарование и живописи, и музыки, и самой личности Дзордзи существует потому, что в Дзордзи нет страха – ни перед жизнью, ни перед людьми. Он открывается полностью в своей работе, открывается с любовью и без страха. Может, это и есть истинная вера? Признание того, что все, что ни происходит, – правильно? Может, благодаря именно этой лучезарной вере его картины приобретают мощную силу?»
Утром перед работой Тициан не мог удержаться и шел еще раз взглянуть на «Венеру». Маддалена, выходя из спальни Джорджоне, насмехалась над ним, полагая, что Тициан тоже попал во власть ее чар. Но он молча терпел насмешки, пытаясь смотреть только на холст, не слушать противный голос любовницы Дзордзи. Он хотел насмотреться на чудо, пока картина не отправилась во дворец кого-нибудь из нобилей.
Второе событие касалось самого Тициана. Один из давних друзей Дзордзи, Антонио Барбариго, входил в Совет Десяти, как и полагалось представителю семьи из Золотой книги Республики. Он много путешествовал, учился и в Падуанском университете, и в Пражском. Это был приятный и умный молодой человек. Во время обеда в честь росписи Тицианом части фасада Подворья Антонио заказал молодому художнику портрет, и тот теперь каждый вечер приходил в древнее палаццо Барбариго. Тициан благодарил небо за тот период в мастерской Джамбеллино, когда он увлекался рассматриванием «Гипнэротомахии» и других книг; теперь он был способен поддержать беседу с образованным аристократом.
До отъезда Джорджоне Тициан успел сделать подмалевок портрета, и Дзордзи похвалил работу друга. Чтобы произвести впечатление на своего первого заказчика, Тициан придумал для картины необычный ракурс: Барбариго сидел, обернувшись, будто только что ответил на реплику собеседника, выражение лица на портрете было оживленное, поза энергичной. Во время сеансов они говорили о книгах, о войне. Барбариго размышлял вслух о том, что он может сделать для Тициана и что художник может сделать для Венеции. У Тициана захватывало дух: это был разговор о его будущем.