Божура любила ходить туда. Когда еще маленькой, держась за материнскую юбку, она входила на широкий двор, окруженный высокими стенами, то невольно таращила глаза от удивления перед старыми самшитами, виноградными лозами, пробившимся между каменных плит базиликом. А когда иной раз, под праздник, вынесут, бывало, во двор весь домашний скарб, так от ярких красок ковров и подстилок, золотого шитья и атласа дорогих одежд, от всего этого богатства у нее дух захватывало. Но больше всего дивилась она розовым веткам вербы от гроба господня — чудного дерева, которое росло во дворе только у одного Хаджи Вылко.
Теперь Божура входила во двор Хаджи Вылко веселая и спокойная, не глядя ни на самшиты, ни на вербу из святых мест. Она шла сюда ради дочери Хаджи Вылко Ганаилы. И если сознание своей красоты заставляло ее смотреть на остальных женщин пренебрежительно, сверху вниз, то к Ганаиле она ходила как к равной. Она считала Ганаилу самой красивой девушкой в селе. Только никак в толк взять не могла, почему та не гордится своей красотой, даже как будто не замечает ее. Работает, а кажется вялой, ленивой. И, не следя за собой, без всякого со своей стороны желания, день ото дня хорошеет, полнеет, и тело ее созревает, наливается, как плод.
Не то чтоб Божура ее любила. Она не любила никого и ни к чему надолго не привязывалась. Но у Ганаилы она видела все, чего ей самой не хватало, а хотелось тоже иметь: ей нравилась молочно-белая кожа Ганаилы, ее русые косы, ее удивительно чистая, благоуханная плоть, прячущаяся в мягких складках шелка. И если бы все это можно было украсть, она бы с удовольствием украла.
Иногда она засматривалась на Ганаилу. Глядела пристально и лукаво, но в то же время восторженно, восхищенно, как дикарь на своего истукана. Горящими глазами, молча. Потом осторожно, словно боясь сделать больно, гладила огрубелыми пальцами ее обнаженную до локтя белую руку, шепча:
— Ишь какая ты… белая, белая… красивая…
Ганаила смеялась.
Но Божура была цыганка, и порыв ее нежности не должен был пропасть зря: она начинала выпрашивать какой-нибудь стеклянный браслет, что-нибудь поношенное из одежды. И, все больше смелея, срывала себе самую пышную гвоздику и, украсившись ею, смотрелась вместе с Ганаилой в оконное стекло.
А в это время Хаджи Вылковица торговалась с Калудой. И, еще держа в руках совок, на котором она вынесла муку, старушка с улыбкой смотрела на обеих девушек своим кротким, идущим из глубины взглядом. На дворе был и Хаджи Вылко, высокий, седой, царственного вида старик. Он наблюдал за работой каменщиков, копавших во дворе и складывавших кирпичные трубы: Хаджи Вылко сооружал у себя фонтан — единственное, чего не хватало для полноты его славы. Он тоже видел, что происходит у окна. Но, кроме Ганаилы, у него не было детей: ни сына, ни дочери; поэтому он позволял ей делать все, что она хочет, но в тоже время внимательно следил, чем заняты руки обеих цыганок.
