В каминах пылал яркий огонь, в серебряных и хрустальных люстрах были зажжены – в честь предполагаемого возвращения новобрачных – все свечи. Белое как снег белье, серебряная посуда и огромные позолоченные судки, стоявшие на буфете в столовой, роскошная спальня с драпировкой из лилового бархата на белой атласной подкладке, уборная, в которой зеркала и фарфоровые безделушки были неимоверной цены и которая защищалась двойными рамами от сырости, пушистые аксминстерские ковры, превосходно выдержанная прислуга, говорившая тихо, ходившая всегда осторожно, ловкая и приличная, дорогие вина, стоявшие в серебряных жбанах, утонченнейшая кухня, которой заведовал искусный француз, – все это богатство, весь этот блеск и комфорт, вся эта баснословная роскошь развернулись теперь, чтобы польстить всем пяти чувствам индийского офицера, который бросил к черту свой капитанский чин (немногие могли объяснить – почему).
Взглянем еще раз ближе на красивого воина, сидящего за столом против своей жены: он не кажется счастливым посреди этой роскоши. Он держит в руках хрупкий и прозрачный бокал, не замечая даже, что вино его льется потихоньку на стол. Он выпил большое количество мадеры или мозельского вина, но этот благородный напиток не развязал ему язык и не прояснил лица. Он сильно изменился с тех пор, как приходил в лисльвудскую церковь, чтобы преследовать своим упорным взглядом Клерибелль Мертон. Кажется, будто эта сильная, гордая, великодушная и беззаботная натура истлела под лучами тропического солнца.
Клерибелль же почти вовсе не изменилась. Красота ее еще не потеряла первоначальной свежести. Голубые глаза ее остались так же ясны, она кажется только немного посолиднее, и тяжелое платье ее с отделкою из кружев шуршит как-то внушительно, когда она проходит по освещенным комнатам.
– Клерибелль, – начинает капитан, оставшись вдвоем с ней пред камином гостиной. – Ваше богатство и величие производят на меня крайне тяжелое впечатление.
– Капитан Вальдзингам!
– О да, вы, разумеется, не поняли меня. Браки по расчету так приняты, что я не имею права жаловаться, если и на меня смотрят как на человека, женившегося единственно ради денег, как это делается людьми, превосходящими меня во всех отношениях… А все же, Клерибелль, я страшно тягощусь этим великолепием. Я задыхаюсь в этих раззолоченных комнатах… Я жалею о вольном, казарменном житье, о моей грубой трубке, о моем денщике, перед которым я мог произносить проклятия, чего я не могу, конечно, допустить перед вашими слугами, одетыми в ливрею лорда Лисля. Я скучаю о картах, за которыми я сидел до тех пор, пока звезды не меркли над крышами Калькутты. Необходимы мне и игральные кости, и все то, чего нет в этой золотой клетке. В этом доме я научился некогда страдать, и если б он не был переделан ко дню вашего первого брака, то я мог бы указать вам кресло, которое я схватил, чтобы ударить им сэра Режинальда в тот день, когда он одержал победу надо мной.
