— Не надо, старик. Давай относиться к трезвости, как к эксперименту. Нельзя бросать такое большое дело на полпути. Еще немного пострадаем, и организм привыкнет.
— К чему, блин, привыкнет?! К этой безнадеге? Мой организм уже хочет в Израиль!
— Перехочет. Все равно его не пустят, ведь он не стучит в КГБ. Потерпи, старик, это все не впустую, слухи-то уже ползут про нас. Рано или поздно будет результат.
— Ага, слухи… О том, что мы на пару с ума сошли! Люди уже ставки делают, когда ты зарежешь кого-нибудь тупым столовым ножиком.
— Удивительно, — Коля взял нож и рассеянно повертел его в пальцах. — Мы не нравились обществу, пока выпивали, и совсем не нравимся, когда перестали? Ах, ну да, это же так не по-нашему, не по-советски…
— Положи, — сказал Саша.
Через месяц трясущийся Королев начал втихаря подумывать о самоубийстве, а потный Слонимский — не пойти ли ему в фотоателье, щелкать советских людей на документы.
И тут советская власть объявила меры по преодолению пьянства и алкоголизма.
Если раньше ужас, с которым пьющие коллеги поглядывали на непьющих Колю с Сашей, был в общем притворным — ну клоуны и клоуны, подыграем им немножко, — теперь он выглядел куда более правдоподобно.
Некоторых, судя по выражению лиц, так и подмывало спросить Колю: «Откуда ты знал?!» Но понятно же, что не мог знать, откуда ему, безобидному интеллигентному пьянчуге…
— Я тебе говорил — будет результат? — шептал Коля.
— Не такой же! — пыхтел Саша.
— Погоди, и своего дождемся.
Еще через девять трезвых дней, которые дались друзьям немного полегче — видимо, организм и правда начал привыкать, — дождались.
Советская власть объявила усиление борьбы с пьянством и алкоголизмом.
Да такое усиление, что в магазинах пропала водка.
Это вам не соплежуйские «меры по преодолению», это по-нашему, со всей коммунистической прямотой, да по сопатке — усиление борьбы!
Рядовая журналистская братия испугалась всерьез. С Колей раскланивались строго издали. Потом ловили Сашу и пытались у него выяснить, как давно Коля в КГБ и на какой должности.
— Прямо не знаю, что ответить, — говорил честный Саша.
Чем, разумеется, только все усугублял. Когда такое скажет здоровенный, поперек себя шире, московский еврей, почти двадцать лет состоявший при журналисте Королеве собутыльником, и вместе с ним непонятно чего ради проделавший головокружительный штопор аж до самого гудка и далее везде — сами понимаете, как это звучит.
Зато Колю полюбили редакторы отделов, ответственные секретари, заместители главных редакторов и сами главные. Здоровались с ним за руку, говорили, что всегда в него верили — или типа того, — желали творческих успехов. Ободряли: ты держись, Николай, ты молодец, Николай. Но почему-то не звали молодца на работу.
