— Я бы предпочел ересь, — сказал Коля. — Но чтобы хоть какое-то движение. Ты заметил, что в последние годы совершенно нечего читать? Я выписываю «Москву», «Новый мир» и «Роман-газету». Где-то с конца восемьдесят второго я уже не понимаю, зачем это делаю. По инерции. Там глухо, Моисеич. У нас принято ругать советскую прозу, весь этот соцреализм, но ведь появлялось каждый год по несколько вполне терпимых романов. Теперь — пустота. Никакие книги ни о чем. А эстрада? Обратил внимание, как расцвел жанр пародии? Целые концерты одних пародистов. Но, если присмотреться, они не пародируют, а паразитируют — на песнях и фильмах двадцатилетней давности, на артистах, которым сто лет в обед… Это страх прямого высказывания, Моисеич. Искусство утонуло в болоте, где мы сидим и квакаем хором…
Моисеич пожал плечами и налил себе еще. Он знать не знал, что такое «Парад пародистов». Он не выписывал «Роман-газету». И вряд ли вообще догадывался, зачем она. У него не было даже телевизора.
Счастливый человек, подумал Коля, аж завидно.
— Не надо ереси, — сказал Моисеич. — Ересь всегда кончается преступлением против человечности. Просто запомни это. Вот например: Сталин ввел инквизицию, перестрелял еретиков и попутно сделал очень больно всей стране. Теперь представь, что победил еретик Троцкий. Мы бы пошли войной на Запад ради торжества мировой революции — и нас бы съели с говном. А потом еретик Гитлер захватил бы Европу — и аллес капут. Я сейчас пью твою водку благодаря Сталину. Если бы не он, меня бы просто не было. А ты служил бы свинопасом у немецкого помещика. И твоя романная газета печатала бы одного Солженицына — для тех немногих русских, кому разрешено иметь образование выше трех классов…
— Ну, это фантастика, — отмахнулся Коля. — Если бы да кабы…
— Это история. Самая что ни на есть история. Между прочим, Шопенгауэр отрицал за ней право зваться наукой — поскольку нет четкой повторяемости опыта. Он не учитывал, что историческая наука — особый случай. Она вся держится на сравнительном анализе: «Что было бы, если?..»
— От многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле семнадцатого Ильич был таков, что не смог влезть на броневик? — Коля выразительно щелкнул себя пальцем по горлу.
— Это кто сказал?! — Моисеич аж подпрыгнул от восхищения.
— Один талантливый пьяница. К сожалению, его не печатают — слишком гайки закручены… Ладно, старик, большое спасибо, оттаял я с тобой. Пора мне.
Моисеич посмотрел на бутылку, в которой еще осталось граммов сто.
