Как я представляю себе ад? Как безвоздушное пространство без координат и притяжения. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Словно червь, сдавленный со всех сторон безжалостным вакуумом, ты ползёшь по заранее отмеренной канавке — немного в одну сторону, немного в другую. Дальше не получается, потому что с обеих сторон тупики. И других направлений не существует, только эта короткая дорожка. Ни звуков, ни красок, ни чувств. Ад.
Когда в пятилетнем возрасте я посещал детскую поликлинику и, удивлённо озираясь на больших и крикливых дядь и тёть, обхватив ладошкой мамин указательный палец, стоял у её ноги в очереди в регистратуру, мир ещё не казался мне непонятным и враждебным. Он был шумен, интересен и ярок, в нём имелось немало привлекательного — вот хотя бы та белокурая девочка у стены, что ходила кругами над грязно-красной плиткой, время от времени она приподнимала голову и с робким интересом посматривала на меня — нет, мир определённо нравился мне в этот солнечный весенний день двадцатидвухлетней давности. Очередь продвигалась неимоверно медленно, мама переминалась с ноги на ногу и почему-то начинала нервничать — наконец, бросив на меня тревожный и требующий понимания взгляд, она бормотнула: «Ты постой здесь немного, я быстро. Никуда не уходи, чтобы наше место не заняли. Я успею, мне надо тут». И оставив меня, она засеменила по коридору, повернула за угол и исчезла из видимости — куда? почему? — эти вопросы вряд ли волновали тогда моё хрупкое детское сознание. Некоторое время всё вокруг оставалось таким же солнечным и беззаботным: девочка кружилась вокруг своей плитки, взгляд её был направлен в мою сторону, люди передвигались неторопливо, и лица их выражали равнодушное добродушие — чёрт, как же хорошо, когда лица окружающих тебя людей выражают добродушие, пусть даже и равнодушное!
Но вдруг всё изменилось: воздух пронзили невидимые, но явные колебания тревоги, движения людей сделались быстрее и лихорадочнее, солнечные пятна на полу закрылись набежавшей на небо тучей, белокурая девочка, схваченная чьей-то неумолимой рукой, в мгновение ока испарилась, а очередь, только что являвшаяся такой бесконечно длинной и расслабленно вялой, стала вдруг одного за другим отшвыривать стоящих впереди людей — они подходили к окошечку регистратуры, произносили какие-то слова и тут же отходили, получая пухлые прямоугольные книжицы. Я и сам не заметил как оказался один на один перед вырезанным в стеклянной панели полукругом окна. Окошко располагалось значительно выше моей головы, я не видел, что происходит за ним, не видел и даже представить не мог то могущественное существо, что восседало на той стороне, лишь тревожные раскаты грудного женского голоса донесли до меня шокирующие и непонятные слова: «Следующий!» «Говори, — услышал я чей-то шёпот сбоку. — Говори, мальчик, к тебе обращаются». «Кто там? — новые раскаты пугающих звуков достигли моих ушей. — Почему молчите?» Я пытался встать на цыпочки, дотянуться, посмотреть в глаза тому, кто требовал от меня каких-то действий и слов, но роста не хватало. Беспокойство нарастало с ужасающей силой, я испуганно оглядывался по сторонам в поисках мамы — мама не возвращалась. «Ребёнок, — слышался сочувствующий хрип. — Дотянуться не может». «Эх, парень! — раздался другой голос. — Давай-ка я тебя подсажу». И чьи-то сильные руки, схватив за бока, потащили меня наверх — вот полукруг окошка прямо над головой, вот он перед глазами… Тётенька в очках и в белом халате сурово и пронзительно смотрела на меня. «Ну, — разжались её губы, — говори». «Говори, парень!» — подбодрил меня голос, обладатель которого держал меня на руках. «Говори, мальчик! — вторил им сбоку сочувствующий хрип. — Побыстрее, все ждут». А я испуганно хлопал ресницами, пугливо опускал голову и отчаянно стремился выскользнуть из цепких объятий, что так безапелляционно сжимали меня. «Тебе карточку? — громыхало существо в белом халате за перегородкой. — Фамилия как твоя?» Отчаяние с каждой секундой захватывало меня в огромный и цепкий капкан, я готов был отдать всё на свете за то, чтобы меня отпустили, оставили в покое, забыли. Отдать всё за то, чтобы меня забрала к себе мама. Две большие слезинки выкатились из моих потерянных глаз и, помедлив мгновение, пустились в гонку по худым детским щекам. «Мать-то где? — вопрошал сердобольный хрип. — С мамой ты, мальчик?». «У-у, и слёзы…» — раздался разочарованный голос обладателя сдавивших мои бока железных щупалец. «Пусть мать дождётся, — вынесла свой вердикт страшная женщина за перегородкой. — Говорите, что вам?» — обратилась она к стоявшей в очереди следом за мной женщиной. «Погуляй пока», — наконец опустил меня на землю цепкий дядька со стальной хваткой. И я, освобождённый от необходимости отвечать на вопросы, от этой невыносимой и непонятной ответственности, почти счастливый, отбежал в сторону и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мамы не было, не было мамы рядом, и счастья не получилось, и лишь новая порция горючих слёз побежала по щекам — я стоял, забившись в угол и растирал глаза кулачками, и чувство горечи разрасталось в моём маленьком слабом тельце. А мама вскоре пришла — наверное она отсутствовала не больше пяти минут, пришла и была удивлена, что её сын вдруг оказался вне очереди, что он не сумел назвать свою фамилию и год рождения, что он вообще такой жалкий и бестолковый и что теперь дяденьки и тётеньки, лишь несколько минут назад бывшие добродушными и приятными, не хотят подпускать её к окну регистратуры, так как наша очередь прошла, да и вообще не видели они, стояла ли она здесь — а ребёнок… ребёнка этого мы не знаем. И пришлось занимать очередь снова, и рассерженная мама, крепко сжав мою ладонь, вела меня потом к оказавшейся ужасно злой тётеньке-доктору, а после доктора, так же больно сжимая руку, тащила за собой домой. И вот тогда я понял, что окружающий мир, который казался мне придуманным мной самим, казался ручным и управляемым, что этот мир не хочет меня, не принимает меня, он желает высмеять, унизить и уничтожить меня, что этот мир против моего существования.
