— Ну?
— Ну и отворяю ему ворота.
— Дерзай! По-моему, ухудшить этот сценарий уже нельзя. Мне было все равно. Я понимал, что эпизод сей пустяковый, проходящий и совершенно не важен.
Уже на самой съемочной площадке, пока осветители выставляли свет, устанавливали аппаратуру, неугомонный Танелюк продолжал увеличивать и расширять свой текст.
— Я скажу так! «О, какие люди! Я вас сразу и не узнал. Богатым будете. Так в народе говорят. А народ зря не болтает. Рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта чертова погода? Я как чувствовал! У меня весь вечер вчера кости ломило и зудел позвоночник».
Я стал беспокоиться, что во время съемочного процесса две фразы Танелюка растянутся на 20-минутный монолог. И маловероятно, чтоб режиссеру он понравился.
— Ты, — говорю, — только заранее не сообщай, что добавил пару предложений, а то зарубят.
— Правильно.
И вот все готово. Режиссер — кажется, это был Фриштафович — отдает последние указания и наконец обращает внимание на нас.
— Так-с, дорогие мои, давайте пробежимся по тексту. Вот подъезжает автомобиль. Герой вызывает охранников. Диалог!
Я говорю:
— Добрый вечер, Иван Сергеевич.
— Хорошо! Дальше!
Танелюк, откашлявшись:
— Гм… Ну у меня тут… — он пролистнул сценарий. — «Рады вас видеть» и «как вам погодка»… И потом открываю ворота.
— Нет, — решительно возражает Фриштафович. — Это очень много! Поступим следующим образом. Первый охранник здоровается, а второй молча открывает ворота. Доступно? Поехали!
На Танелюка было смешно и больно смотреть.
Пьющая бабушка, когда он был маленьким, обзывала его сифилитиком. (В чем была ее логика и была ли она — неизвестно). Даже не понимая значения этого слова, он обижался и огрызался: «Сама — сифилитик». Бабушка огорчалась и плакала.
Она допилась до неврастении. Настроение менялось каждые полчаса. На события реагировала неадекватно. Отключение горячей воды могло довести ее до истерики, зато в день, когда умер ее младший сын, — она, всплакнув, отправилась в парикмахерскую.
Внука она то безумно любила и жалела, что тому достались такие эгоистичные безалаберные родители, то страстно ненавидела и за плохую отметку в дневнике готова была забить до смерти резиновым шлангом от душа. «Грязный сифилитик! — кричала она. — Что ж ты семью позоришь, маленькая сволочь!»
Через тринадцать лет Танелюк чем-то похожим заболел — кажется, гонореей, — и подцепив эту гадость, подытожил: «Накаркала, старая ведьма»…
