— По-твоему, я убийца, Зоффи?
А ведь я и вправду подумала, что она переломает мне кости, гарцуя на жеребце Леонардо.
Должно быть, при падении я ободрала коленки, потому что, поднявшись на ноги, увидела дыры на джинсах.
Через колючки и камни я похромала к жеребцу.
— Совсем крест на мне поставила, Зоффи?
— Нет.
— Тогда давай сюда рубаху.
Привстав на цыпочки, я стащила через голову мокрую от пота рубашку и повесила ее на вытянутую руку Ингрид.
Солнце сразу обожгло мне плечи.
— Зачем тебе моя рубашка?
Ингрид удержала меня за руку и привлекла к себе.
— Я сделала тебе подарок, но ты мне ничем не ответила. А вышивать по шелку очень трудно. Сплошное мучение. Материя ускользает. Твое имя вышито нитью «августовская голубая».
Управляясь с поводьями, она не отпускала и мою руку, словно беспокоилась, как бы я тоже не ускользнула.
Я нарушила правила обмена. Она дала, я взяла, но не отдарила.
Такой подарок, как любовь, бесплатным не бывает.
«Августовская голубая».
Голубой — это мой страх оскудения, падения и наваждения; голубой — это еще и августовский небосвод в Альмерии. У Ингрид шлем сполз на глаза. Голубой — это еще цвет ее слез и жажды жить сразу во всех измерениях между забвением и запоминанием.
Отпустив мою руку, она дала андалузцу шенкеля.
Я смотрела, как она поправляет шлем и скрывается в облаке пыли, прижав седлом мою рубашку. А потом я надела извлеченные из колючек наушники, достала бутылку почти горячей воды и выпила залпом.
Под полуденным солнцем начался мой долгий путь домой: в лифчике и разодранных джинсах, в пропотевших кроссовках, с айподом в заднем кармане, в наушниках, снова прилипших к ушам. Глядя на раскинувшееся внизу море с медузами, которые плавают столь причудливым способом, я ощущала полноту жизни.
Под крики птиц пустыни я подумала, что на такой дар, как запретное влечение ко мне Ингрид, едва ли смогу когда-нибудь ответить своим подарком. Даже отдав последнюю рубаху.
Я влюблена в Ингрид Бауэр, а она влюблена в меня.
Любить такую, как она, небезопасно, но я готова рискнуть.
Да, одни вещи ширятся, другие ужимаются. Любовь ширится и становится опаснее. Гаджеты ужимаются; человеческое тело ширится, и мои джинсы с заниженной талией впиваются мне в бедра, которые стали округлыми и бронзовыми после месяца ежедневного плаванья, но почему-то нависают сверху над поясом, не рассчитанным на бедра. Я вытекаю через край, словно кофе из бумажного стаканчика. Может, попробовать все-таки ужаться? А достаточно ли места на Земле, чтобы меня стало меньше?
