«Пока борьба не окончена, я себе не принадлежу», — с философствующим видом произнося эту велеречивую фразу, Престес, должно быть, гордился своей принципиальностью… А ещё, вне всякого сомнения, любовался собственной сдержанностью, видя перед собой влюблённую женщину, которую мог взять в любой момент, но удержался от соблазна.
…На экране царила атмосфера вакхического безумия: на чьей-то запрокинутой голове колыхался убор из страусиных перьев, с оголённых плеч сползали, извиваясь, как змеи, тоненькие бретельки, волосатые пальцы какого-то толстяка в смокинге ныряли в шуршащий, искрившийся стразами, омут…
Хотя слова Престеса, ставшие пропастью между нами, в своё время изрядно меня расстроили, даже в голову не пришло затаить на него обиду. Более того, я считала себя недостойной его любви: разве я, бывшая проститутка, имела права на что-то надеяться?.. Теперь же, вспоминая тот давний разговор, я была уже не столь великодушна.
…Иногда Луизе Брукс всё же удавалось пробиться ко мне и завладеть вниманием, подобно темпераментной плясунье на тесной танцплощадке, которая, растолкав других танцоров плечами, локтями и бёдрами, продравшись сквозь живую преграду из разгорячённых тел, вломилась в самый центр; и тогда я видела жестокого, испорченного ребёнка, кочующего из одних мужских рук в другие, и несущего смерть всякому, кто к нему прикасался… Фатальная, разрушающая красота.
Я вдруг неожиданно для себя ощутила острое, болезненное, как ожог, унижение. Попранное, задавленное в глубинах сердца уязвлённое самолюбие восстало с небывалой силой и жаждало возмездия. Сама мысль, что полковник являлся свидетелем моего позора, а именно так я теперь воспринимала то далёкое объяснение, была невыносима… И вместе с тем я понимала, что лишь благодаря Престесу смогла осознать себя личностью, научиться самоуважению, и это позволило мне раз и навсегда изменить свою жизнь.
…На экране творилось что-то невыразимое… Интриги, предательство, шантаж, убийство, тюрьма… — зловещий ящик Пандоры, казалось, выпустил наружу всех своих демонов…
Противоречия захлестнули меня, стали раздирать на части. Два разных существа — независимый человек, освобождённый от сковывающих пут постыдного прошлого, и оскорблённая, отвергнутая женщина боролись во мне не на жизнь, а на смерть.
…Киноплёнка отстреливала последние кадры: унылая обречённость лондонских трущоб, шевелящиеся по углам мрачной мансарды тени, лезвие кухонного ножа в рефлекторе лампы, разжатая, безвольно упавшая женская рука…
