Ольга Бенарио была связной между полковником Престесом и подпольщиками. Чем больше я узнавала эту женщину, тем больше она ужасала меня. Иногда мне казалось, что она даже не живое существо, а какой-то сгусток энергии, рвавшейся в мир со своей страшной, кровавой миссией. По крупицам — обрывкам вскользь обронённых, недоговорённых фраз, клочьям подсмотренных книжных строчек, по которым пробегали её глаза, скупым, лаконичным надписям на почтовых конвертах — я, как мозаику, собирала и склеивала образ этой женщины. И очень скоро он предстал передо мной во всей своей подавляющей силе.
Она родилась в Европе, сытом и благополучном Мюнхене. Её «биологическими родителями», как она их называла, были преуспевающий адвокат и блестящая светская львица. Особенно нелестно Ольга отзывалась о матери: «Жила с шиком, по-барски. В душе — типичная мещанка. Тряпки и безделушки — больше её ничто не волновало. Мужчины в ногах у неё валялись, потакали малейшей прихоти… А отец буквально пылинки с неё сдувал… Избаловал он её»… Семейная жизнь быстро приелась красавице, и она, бросив маленькую дочь на попечение мужа, упорхнула с любовником, чтобы больше никогда о них не вспоминать. Как и я, оставшись сиротой при живых родителях, и проведя детство, как сорняк в поле, Ольга, между тем, предъявляла им совсем другие претензии. «Матери у меня нет, это какое-то недоразумение природы, что я могла родиться у такой примитивной и ограниченной женщины, — говорила она, — отец — ловкий и оборотистый стряпчий, живущий на гонорары богачей, социал-демократ, всю свою жизнь идущий на компромисс с теми, с кем необходимо бороться с оружием в руках; я не виновата, что у меня такие родственники». Когда я, почувствовав сопричастность наших судеб, попыталась ей выразить сочувствие, она смерила меня высокомерным взглядом: «Я не вижу никакой трагедии в том, что росла брошенной и одинокой. Напротив, уединение позволило мне плодотворнее использовать свободное время. Я много читала и размышляла… А самым страшным событием моего детства был не уход матери, а известие о гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург». Услышав это, я остолбенела — ничего подобного слышать раньше не доводилось.
В четырнадцать лет она порвала с отцом и ушла из дома. «Мне не удалось переубедить его встать на путь революционной борьбы. Он так и остался недалёким конформистом и соглашателем», — жёстко чеканя каждое слово, пояснила Ольга. Решив жить своим трудом, она бросила школу и устроилась работать в книжный магазин. А параллельно с этим — сходки под пение «Интернационала», чтение взахлёб «Манифеста Коммунистической партии», вступление в Комсомол. «В те годы организация подергалась гонениям со стороны властей, и открыто носить значок с серпом и молотом отваживались очень немногие — это было поступком», — полковник Престес не скрывал своего восхищения женой. А я с горечью подумала: «Так вот, оказывается, какой нужно было быть, чтобы тебе понравиться…».
